1612 год - Дмитрий Евдокимов

— Царь-то не настоящий.

— Царь не настоящий, но печать, как сказали послу, подлинная, красная.

Татищев заскрипел зубами и что было силы ударил посохом об пол:

— Это все его проделки, Мишкины! То-то мы печать никак не дождемся, думали, в приказе Дворцовом пропала, а она вона где! То-то я еще удивился: челядь вся давно разбежалась, а он все по покоям шнырял. Значит, он печать и спер.

— Что же, его и не обыскивали? — спросил государь.

— Обыскивали. Да такой ловкач, наверняка успел куда-нибудь запрятать, а потом, как бежал, ее и прихватил.

— И где самозванец сбор назначил? — обратился Василий Иванович к подьячему.

— В Путивле.

— Понятно дело. Ведь расстрига в благодарность за помощь всех путивльских на десять лет освободил от всех налогов и податей.

— И воевода там больно ненадежный! — подал голос Воротынский. — Гришка Шаховской. Его отец — Петька один из первых князей к самозванцу перебег, за что и сидел в его ближней думе в Путивле. Сын, видать, недалеко от батюшки ушел! А ты, милостивый государь наш, его в опалу туда сослал!

— Бросили щуку в реку! — тоненько захихикал Мстиславский.

— Что же делать? — растерянно спросил Шуйский. — Патриарх, скажи свое слово.

На патриаршем троне сидел митрополит Казанский Гермоген, только что единодушно избранный первым лицом Православной Церкви Священным собором. Был Гермоген ровесником Ивана Грозного: в год его избрания ему исполнилось семьдесят пять. Будучи, как говорили знавшие его священники, «словечен и хитроречив, но не сладкогласен, а нравом груб и прекрут в словесах и воззрениях», Гермоген прославился не только ожесточенной борьбой за души язычников, но и тем, что его прямоты побаивались русские цари. Во всяком случае, Борис Годунов, созывая Земский собор для избрания его царем, Гермогена пригласить «забыл». Гермоген был единственным из митрополитов, кто открыто осудил брак Димитрия с католичкой.

Сейчас, пронзительно глядя на бояр так, что те начали смущенно отводить глаза и даже креститься, Гермоген резким пронзительным голосом произнес:

— Раньше надо было думать, что делать. Коли послушались бы меня и, объединившись, не допустили католичку к престолу, не было бы сейчас этой смуты.

Он презрительно глянул на Шуйского, которого явно недолюбливал за его двоедушие и корысть, однако поддерживал, как законного правителя.

Прямо отвечая на заданный Шуйским вопрос, Гермоген сказал:

— Уже писаны мною и разосланы грамоты по всем церквам, чтоб знакомили верующих, что на престоле был истинно расстрига и злодей, продавший душу дьяволу. Говорится также о погребении в Архангельском соборе великомученика царевича Димитрия Ивановича. Но словесы живые лучше писаных. Потому считаю, что настала пора Нагим публично искупить свой грех, что приняли на себя, признав самозванца истинным царевичем. Пусть один из братьев, а лучше если с инокиней Марфой, отправится туда, на юг, и расскажет людям о своем великом прегрешении. И пора снова открыть всем страждущим доступ к погребальнице царевича: пусть слава о чудесах исцеления, им творимых, разойдется по всея Руси.

Он помолчал и, видимо вспомнив боевой опыт своей юности, вновь обратился к Шуйскому:

— А тебе, государь, мой совет — не распускай войско, что собрал самозванец для войны с турками. Оно тебе еще понадобится.

Уже в июле 1606 года Москва превратилась в военный лагерь. После очередного волнения на посадах, кончившегося взрывом главного порохового погреба, Шуйский приказал поднять все мосты, ведущие в Кремль, и выкатить на крепостные стены пушки.

Государь становился все более подозрительным. Разослав по городам всех вельмож, которые, по его мнению, мутили москвичей, Шуйский вспомнил о злополучном Симеоне Бекбулатовиче. При самозванце Симеон был пострижен в монахи и жил в Кирилло-Белозерском монастыре под именем Стефана. Теперь по приказу Шуйского слепого, дряхлого старца Стефана отправили еще дальше — на Соловки.

Недоверие государя почувствовал и Маржере. Он и его гвардейцы больше не допускались в царские покои, им поручалось лишь сопровождать царя во время торжественных выездов. Что ж, причина для охлаждения к иноземным воинам у Шуйского была основательная. Когда царское посольство отправлялось в Польшу, он разрешил отпустить на родину мелкопоместных шляхтичей. Мало что зная, они не могли своей болтовней принести ущерб царскому двору в глазах короля. Разрешено было покинуть Москву и прочим иноземцам — купцам, ремесленникам. Причем купцы, приехавшие на свадьбу Димитрия с Мариной, чтобы поживиться, уезжали и без денег, и без товара. Тут уж постарались приставы Шуйского. Часть гвардейцев во главе с капитаном Кнаустоном заявила о своем желании покинуть двор, так и не дождавшись обещанного вознаграждения от государя. Василий Иванович вынужден был их отпустить, а затем поползли слухи, будто кое-кого из ландскнехтов видели в Путивле в войске повстанцев.

Донесения воевод с юга России становились все более тревожными: один город за другим объявляли о непризнании царем Шуйского: Моравск, Новгород-Северский, Стародуб, Ливны, Кромы, Белгород, Оскол, Елец.

Провалилась затея Гермогена с поездкой Нагих в Елец, бывший центром мятежа при первом самозванце. Поехал один Григорий Нагой с грамотой сестры, инокини Марфы. Однако покаяние его было принято ельчанами с насмешкой — они не верили ни рассказу Нагого о том, что они были обмануты кознями дьявола, не верили и в святые мощи убиенного Димитрия Ивановича, якобы творящие чудеса. Нагой был с позором изгнан из города.

Рать восставших все росла, Шуйскому стали известны имена предводителей. Это были боярский сын Истома Пашков, служивший прежде стрелецким сотником в Белеве, неподалеку от Тулы, и бывший боевой холоп князя Андрея Телятевского Иван Болотников.

Шуйский лихорадочно собирал войско. Каждый день из уездов прибывали новые отряды ополченцев, которые направлялись в стан главного воеводы Ивана Воротынского. Государь и в час опасности остался верен себе — вновь прибывающим воинам сообщалось, что им придется вступить в сражение с татарскими войсками, идущими из Крыма. Только при подходе к Ельцу они узнали правду, что драться придется с такими же православными, как и они сами.

Рать самозванца вновь неотвратимо двигалась к Москве, с той лишь существенной разницей, что самозванца на этот раз в ней не было. Снова по городам летели грамоты государя и патриарха с увещеванием, но оказывали они скорее обратное действие.