Казачий алтарь - Владимир Павлович Бутенко

войсковым атаманом был и остаётся Вячеслав Науменко, а Белому пристало звание атамана Возрождённых станиц. Это, несомненно, задевало самолюбие Иосифа Ивановича, считавшего себя «войсковым», и он избегал откровенности с представителем «казакийцев».

Начальник штаба Войска, полковник Тарасенко, замещал Белого и в краснодарском управлении полиции, и в казачьих делах. Стройной фигурой, горбоносым лицом напоминая горца, он разительно отличался от своего нелюдимого шефа. Даже на подчинённых Георгий Павлович не повышал голоса, а с посетителями и сподвижниками был корректен, подчас щеголяя познаниями в различных областях. Но в широких жестах, выспренних фразах замечал Павел некую фальшивинку, желание полковника показать себя. Он отзывался на просьбы Шаганова, решавшего с немецкими властями проблемы беженцев, и, как мог, помогал. При этом не уставал повторять Павлу одно и то же: немецкие коменданты не понимают важности тесного сотрудничества с репрессированным советской властью населением, об этом следует доложить Гитлеру, Розенбергу, — кубанские казаки союзники Германии, с петровских времён притесняемые Россией.

«Краснобай! — слушая Тарасенко, невольно раздражался Павел. — Не казак в тебе говорит, а полицейский чин. Не получится дружбы с немцами! По себе знаю... Разве не догадываешься, благочестивый златоуст? Дога-адываешься... А брешешь!»

В главную прифронтовую комендатуру, в Ростов, лейтенанта Шаганова обязали прибыть 17 января, в его день рождения. До Тихорецка Павла Тихоновича вызвался подвезти Иванница, на полуторке направлявшейся туда в инспекционную поездку.

На смену туманам скорострельно жахнул ночной мороз. Подсыпало снежку. Но к полудню вновь грунтовка раскисла. Ехали, то и дело буксуя, уступая проезд отходящим подразделениям немцев и румынской кавалерии. Обезображенная подбитой военной техникой, всевозможным хламом, плешинами бурьянов, — вся черно-белая степь являла собой картину удручающую. Но ближе к Тихорецку сомкнулся снежный покров. Стало сиверко. Езда ускорилась.

Полевой комендант Тихорецка, вежливый старичок-капитан с длинными вильгельмовскими усищами, принял казачьих офицеров без промедления. И столь же поспешно расстался с ними, как только речь зашла об уменьшении подушного сельхозналога и льготах казачьим хозяйствам. Только просьбу о передаче казаков-военнопленных войсковой канцелярии удовлетворил беспрепятственно.

Причину столь странного поведения коменданта объяснил заместитель бургомистра города Никитин, совмещавший должность редактора газеты.

— Дан негласный приказ свыше выгребать сельхозпродукцию подчистую! — басил он, забегая вперёд и указывая дорогу. — Вот сюда, в переулочек... М-да, други мои! Дела совсем швах. Жмут сталинские орлы... Тут осторожней, канава... Жена на базаре узнала, представьте, а мне неизвестно, что Пятигорск и Минводы уже сдали. Враньё?

— К сожаленью, нет, — отозвался Иванница, натягивая перчатки на зябнущие ладони. — У нас в Краснодаре оттепель, а здесь холодрыга!

— Почему же так? — затревожился Никитин, замедляя шаг. — У немцев — силища, тьма-тьмущая танков, самолёты. И всё, что завоёвано, легко отдать? Странная логика, право слово... Сюда, вдоль частокола... Значит, поэтому на север идут эшелоны! Ясненько... М-да, интересно... Фронт всё ближе, а люди как ополоумели! Прутся в кабинет со всякой мелочью и гнусью! И комендант — вы не смотрите, что он такой чистенький! — замордовал вместе с интендантами. Требуют собрать у населения тёплую одежду и обувь. И стричь, чёрт его знает, для каких целей, конские хвосты... Хоть убегай, право слово...

— Убегать поневоле придётся, — сухо заметил Павел. — Только в газете об этом не надо... Казачий обоз сформирован? Списки семей, желающих покинуть город, составлены? Сколько необходимо подвод, лошадей, вам известно?

— До этого ещё руки не дошли, — попенял Никитин, пряча подбородок в воротник пальто. — Правда, мороз... Ну, сейчас согреемся! Жена борща со свининой сварила, — оцените.

Из ворот углового подворья вышли двое полицейских в чёрных шинелях, конвоирующих щупленькую женщину с грудным ребёнком, укутанным в лоскутное одеяло. С первого взгляда Павлу показалось, что это цыганка. На фоне убранных снежком деревьев красные, синие, зелёные, лимонные лоскутки пестрели празднично-ярко, весело. Увидев немецкого лейтенанта вместе с заместителем бургомистра и казачьим сотником, полицейские метнулись в сторону, уступая тротуар. Арестованная тоже сошла, помедлив. Что-то дрогнуло у Павла в душе. Невольно он повернул голову и встретился с ясными чёрными глазками ребёнка, на мгновение открывшимися из-под края одеяла.

—Что здесь такое? — остановившись, строго спросил лейтенант, обращаясь к толстолицым молодцам. — Проворовалась?

— Никак нет, герр лейтенант! — чуть заикаясь, смутившись от чистого русского выговора немца, выкрикнул битюг с ефрейторской лычкой. — Жидовку споймали! Ховалась две недели...

Павел перевёл глаза — и неожиданно захолодел сердцем от прямого ненавидящего взгляда еврейки, прижимающей к груди ребёнка.

— Кто она? Партизанка?

— Не могу знать! На допросе признается.

— Что за чушь? Я тебя спрашиваю: почему арестована?

— Лицо... еврейской нации, — часто моргая от растерянности, пробормотал ефрейтор. — Как же...

— Господин Шаганов, они действуют правильно, — стал объяснять Никитин, раздосадованный любопытством и придирками приезжего. — Приказано — и гестапо следит за этим — изолировать иудеев.

— А мой приказ будет короче! — жёстко потребовал Павел, глянув на заместителя бургомистра вскользь, с тяжёлым прищуром. — Освободить! И не трогать, пока не докажете вину... Вывели её разутой, с ребёнком. На глазах у казаков!

— Есть, герр лейтенант! — встряхнулся ефрейтор и козырнул.

Павел сделал несколько шагов вслед за Никитиным и вновь стал вполоборота к полицейским, наблюдая, как они прогоняют арестованную, растерявшуюся от такого везения. Наконец еврейка зашлёпала побелевшими, очевидно обмороженными, ногами по тротуару, затем побежала...

— Зря ты её пожалел, — осторожно заметил Иванница, когда поджидали во дворе хозяина, загоняющего в конуру свою овчарку.

Павел ничего не ответил.

Необычайно отстранённо вёл он себя и в застолье, хотя угощения были царскими: борщ, затомлённая с черносливом курятина, холодец, скибки мочёного арбуза, кадушечные, с укропом, помидоры и огурцы, розовеющие ломтики сала — и всё это под ледяной отстоянный первач!

Иванница держал себя с приличествующей оживлённостью, провозглашая тосты за казачество, искоса поглядывая на Павла, пьющего столько, сколько наливали, и почти не закусывающего. Угрюмая раздражительность угадывалась в его жестах, выражении глаз. Павел несколько раз довольно резко спрашивал у Никитина, не пора ли в лагерь военнопленных. Меж тем Пётр Петрович, захмелев, завёл на пару с хозяйкой, дородной черноволосой казачкой, хороводную песню «А мий милэнький варэничкив хочэ».

Наконец в дверь постучали. Хозяин отлучился и, вернувшись, объявил, что подводы подъехали. Шумно вышли. Неширокая улица искрилась в лучах предзакатного солнца. Припорошённые деревья отливали зеленоватым фарфором. Небо легко туманили трубные дымы. Ощущая проборчивый холод, Павел Тихонович вслед за Никитиным и сотником забрался в ездовую тачанку, кучеровал которой востроносенький парубок. На нём был ветхий, наверно с дедова плеча, чекмень