Белое дело в России. 1920–1922 гг. - Василий Цветков

В статье «Крымский исход» Чебышев критиковал «ущербность» доктринерских, узкопартийных, «самостийнических» позиций, способствовавших в немалой степени крушению «деникинской политики». «В екатеринодарский и ростовский периоды мы дышали воздухом революционных пережитков, осевших на мышлении всех, прикасавшихся к делу Добровольческой армии, тягучим илом, остатками всякого наводнения. При разрешении каждого вопроса обсуждались не практические способы его разрешения, а впечатление, которое оно произведет на какого-то фиктивного, не существовавшего русского обывателя, дрожащего за целость всех революционных завоеваний, до новой терминологии включительно (это, в частности, касалось отсутствия четко сформулированных «лозунгов», например, в отношении будущей формы правления. – В.Ц.)». Главное Командование, по оценке бывшего главы управления внутренних дел, «было жертвой политического обмана, своего рода невроза, вызванного революционным шоком. В группах общественных деятелей, собравшихся на Кубани, оно (Главное Командование. – В.Ц.) продолжало видеть выразителей господствующих течений русской общественности, реальной силы, тогда как общественность приказала долго жить, а представлявшие якобы ее деятели – беглецы – были случайно прибитыми в Екатеринодар обломками бесславно рассеянной политической армады». Крайне негативно сказывалось на состоянии управления в 1919 – начале 1920 гг. влияние «местных групп»: «Центробежные силы, обнаружившиеся на некоторых окраинах после падения монархии, создали на местах у местных групп, преимущественно у выскочек местной полуинтеллигенции, особые надежды. Открылось большое политическое поприще, участие в правительственной деятельности, от чего туземцы были отстранены, пока существовала, пока была сильна центробежная власть. Местные деятели эти были, конечно, все демократы, большей частью социалисты, отъявленные федералисты, недоучки, иногда просто малограмотные люди, даже у себя дома не завоевавшие имени. Все, посещавшие заседания Донского Круга или Кубанской Рады, удостоверяют, что эти высокие палаты напоминали не столько парламент, сколько волостной сход… Местные законодатели ненавидели Особое Совещание за его превосходство. Там сидели люди с образованием, именем, государственным прошлым, не считавшие нужным даже о себе заявлять. Круг и Рада шумели, про Особое Совещание никто не слышал, а между тем каждое постановление Особого Совещания, как бы его ни расценивать по существу, являлось актом общероссийского значения».

Другой ошибкой, по мнению Чебышева, стало чрезмерное доверие указаниям из Зарубежья: «Державы-победительницы через прессу, через своих представителей внушали нам необходимость широких демократических реформ, созыва Учредительного Собрания и другие полезные мысли. Над всеми этими внушениями висела угроза отказа в снабжении. Теперь мы несколько более знакомы с ценностью политических предвидений европейского государственного разума. Мы видели, как ни в одном уголке переустроенной ими Европы они не пропустили случая сделать самой крупной для данной местности оплошности, как они разбросали по всему свету чересполосицу и пороховые погреба (оценка решений Парижской мирной конференции и Версальской системы. – В.Ц.). Там вершители судеб человечества приступают к разрешению практических вопросов, имея в запасе два-три общих места, годных для пасторской проповеди, там садятся за стол решать судьбу чужой страны, не зная даже ее географии (актуальное обстоятельство в условиях «пересмотра границ» после окончания военных действий. – В.Ц.) … Там будут вести с ворами и убийцами переговоры, торговать заведомо краденным государственным достоянием (имелись в виду начавшиеся торговые переговоры РСФСР с Великобританией. – В.Ц.) … Мы теперь знаем цену советов наших друзей. Еще недавно они нам советовали войти в соглашение с большевиками (о перемирии. – В.Ц.). Хороши мы были бы, если бы последовали их совету?»

Что же теперь в Крыму? «Мы теперь дома, – полагал Чебышев, – около нас нет больше распоясавшихся хозяйчиков, озлобленных собственным ничтожеством провинциальных политиканов (риторика даже более категоричная, чем в передовицах «Донского Вестника». – В.Ц.) …, около нас нет больше… старающихся жить и строить жизнь по революции, ни тех слепых приверженцев старого порядка, которые приемлют прошлое лишь в целом блоке, без уступок времени, без учета всех пронесшихся над душой народа бурных переживаний… Властью владеет дух, готовый и способный восприять отовсюду все, что необходимо для спасения России, откуда бы оно ни исходило, кто бы его с собой ни принес, будет ли оно революционным или реакционным. Власть доказала широту начинаний и понимания задач времени законом о земле. Она не побоялась поставить во главе гражданского управления самого крупного деятеля дореволюционной эпохи (Кривошеина. – В.Ц.)»[317].

Таковы были основные концепции в идеологии «нового курса». Но при всей их очевидной объективности и целесообразности главным, определяющим фактором оставалось положение на фронте. В силу ряда причин (в переписке с британскими представителями Врангель выделял острый недостаток продовольствия в Крыму) ВСЮР в конце мая 1920 г. перешли от выжидательной и оборонительной тактики к наступательным действиям. В результате удачно проведенных операций, начавшееся наступление в Северной Таврии закончилось не только поражением 13-й советской армии, но и занятием практически всей территории Таврической губернии. К осени 1920 г. фронт уже охватывал уезды Екатеринославской губернии, предпринимались попытки расширения территории за счет Дона и Кубани (десанты в июле – августе). В этой ситуации белая власть снова возвращалась к положению если не «всероссийской», то «южнорусской», но отнюдь не «крымской».

До наступления в Таврии Врангель воздерживался от «общероссийских» заявлений, всячески подчеркивая региональный характер своей власти на ближайшее время. В то время идеи «осажденной крепости» в ряде вопросов уступали место всероссийским лозунгам. В частности, приказом № 3049 от 28 апреля 1920 г. Врангель торжественно заявил о «перестройке Армии на новых началах». Теперь основой армии должны были стать не добровольцы (впрочем, от подобной системы отходили уже в конце 1918 г.), а мобилизованные. «Необходимо теперь же отказаться от старых, неприложимых к новым организационных соединений. Добровольцы и Добровольческий корпус должны иметь наименования – армейские по номерам, а казачьи – по соответствующему Войску». В этой связи Вооруженные Силы Юга России впредь должны были именоваться Русской Армией. Нужно заметить, что предложения о переименовании Добровольческой армии в Русскую были еще летом 1918 г., в рапорте генерала Кутепова Деникину, однако командарм посчитал это «преждевременным» и сохранил не только старое наименование, но и все принципы организации. Теперь, в 1920 г., подобные «предрассудки прошлого» были отвергнуты (правда, формально Врангель продолжал издавать приказы и от имени Правителя и Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России, и одновременно с этим – от имени Главнокомандующего Русской армией).

Наименование «Русская армия» могло применяться в Крыму в 1920 г. и по другой причине. Прежде, в 1919 г., Русской армией назывались все вооруженные силы Белого движения, объединенные под Верховным Главнокомандованием адмирала Колчака (достаточно вспомнить, например, известный приказ-воззвание Колчака (№ 153 от 25 июня 1919 г.) «Офицеры и солдаты Русской армии»). Белые армии Юга России организационно подчинялись Колчаку, и наименование «Вооруженные силы Юга России» вполне соответствовало их региональному значению. После гибели Колчака статус Верховного Главнокомандующего Русской армией переходил к его заместителю, генералу Деникину. Поскольку должность и полномочия Главкома ВСЮР от Деникина, в свою очередь, перешли к Врангелю, то последний мог, очевидно, заявить и о преемственности в отношении командования оставшимися частями белых фронтов во всероссийском масштабе. Во всяком случае, перед Врангелем уже не было формальных препятствий к тому, чтобы официально закрепить наименование «Русская армия» за оказавшимися в Крыму частями ВСЮР. В этом также выражалось явное стремление к утверждению всероссийского, а не регионального значения южнорусского Белого движения в 1920 г.