"Никогда против России!" Мой отец Иоахим фон Риббентроп - Рудольф Фон Риббентроп

В любом случае является фактом то, что немецкие предложения утром 31 августа были известны как в Лондоне, так и в Варшаве и то, что английское правительство в течение этого важнейшего дня не предприняло больше никаких серьезных попыток преодоления кризиса. Благодаря вмешательству Англии, он мог бы 31 августа быть легко устранен. Достаточно было лишь уполномочить из Варшавы посла Липского принять германские предложения, но даже этого не случилось. (…)

Вечером 31 августа в половине седьмого польский посол Липский явился ко мне. Он заявил, что польское правительство «поддерживает предложение британского правительства», официальный ответ об этом будет предоставлен германскому правительству «вскоре». Для принятия германских предложений, не говоря уже о каких-то реальных переговорах, или даже только для обсуждения Липский не имел никаких полномочий, что он мне особо подчеркнул. В тот же день польский министр иностранных дел устно заверил британского посла Кеннарда, что польский посол в Берлине не уполномочен принять германские предложения»[296] (…)

Публикацией своих предложений германское правительство в очередной раз предоставило Польше возможность дать согласие на обещанные переговоры. События можно было еще скорректировать, если бы польское правительство поймало мяч, брошенный ему публично, и через свое радиовещание сообщило бы о своем позитивном отношении. Варшавская радиостанция и в самом деле ответила еще 31 августа около 23 часов. Но этот ответ — в британской «Синей книге» он отсутствует — говорил лишь о «наглом предложении» и с негодованием отверг переговоры. Германия, как было цинично подчеркнуто, тщетно ждала эмиссара из Польши. Ответ варшавского правительства заключается в военных приказах[297].

Польская позиция лишь тогда становится понятной, когда принимаются во внимание два факта, частично ставших очевидными только во время Нюрнбергского процесса:

1. Британское правительство не только не предприняло ничего кардинального в Варшаве для решения германо-польской проблемы, но даже назвало «нежелательным» возможный визит министра иностранных дел Польши Бека в Берлин. Видимо, боялись, что Бек, переговорив с Адольфом Гитлером, все же решится на мирное урегулирование.

2. Посол Липский, по всей очевидности, посвященный в планы немецких оппозиционных кругов, придерживался мнения, что «при начале войны в Германии разразится военный переворот», «Адольф Гитлер будет устранен» и «польская армия, самое позднее, спустя шесть недель будет в Берлине»[298]. (…)

2 сентября Муссолини сделал еще одну попытку урегулирования кризиса. Он предложил международную конференцию, которая должна была собраться 5 сентября, имея целью «подвергнуть пересмотру положения Версальского договора, являющиеся источником непрестанных помех в европейской жизни». Дуче дал понять, что он мог бы осуществить организацию конференции при условии, что «армии остановятся».

Мы приняли это предложение и, когда также и Франция отреагировала положительно, то в течение нескольких часов 2 сентября казалось, будто мир еще можно было спасти. Лишь британское правительство устами лорда Галифакса отвергло вечером 2 сентября в Палате лордов это последнее мирное предложение.

Чемберлен заносит в дневник 10 сентября:

«Последние затянувшиеся агонии (the final long-drawn-out agonies), предшествовавшие фактическому объявлению войны, были невыносимыми до предела. Мы стремились к тому, чтобы дела обострились (we were anxious to bring things to a head), но было три осложнения: секретные переговоры, которые велись с Герингом и Гитлером через нейтрального посредника; предложение Муссолини о созыве конференции и французское стремление как можно дольше тянуть с фактическим объявлением войны, пока они не эвакуируют жен и детей и не мобилизуют армию, мы мало что могли сказать по этому поводу публично (…) (There was very little of this that we could say in public)».

Далее под той же датой он заносит:

«(…) Я думаю, что он (Гитлер) всерьез рассматривал соглашение с нами (seriously contemplates) и что он серьезно работал над предложениями (которые были объявлены также по радио) (…) и которые он считает великодушными»[299].

Отец:

«(…) Сегодня нет больше никаких сомнений в том, что Англия имела возможность в течение двух последних дней августа устранить кризис, а с ним и угрозу войны, одним-единственным намеком в Варшаве. Тот факт, что британское правительство сознательно не пошло на это, показывает, что Англия была нацелена на войну.

(…) В дни кризиса я, естественно, (…) занял твердую позицию перед своим ведомством и дипломатическим корпусом, потому что это являлось единственным шансом вынудить противника к компромиссу. С неуверенным или двусмысленным поведением министра иностранных дел готовность противоположной стороны заключить мир в этой ситуации ни в коем случае не могла бы быть достигнута»[300].

В эти сентябрьские дни 1939 года он, разумеется, не мог знать того, о чем он в 1946 году, незадолго до казни, написал в камере нюрнбергской тюрьмы:

«Мы, конечно, еще не знали в то время, что в Лондоне рассчитывали на вышеупомянутую клику влиятельнейших немецких военных и политиков, и, таким образом, надеялись достичь легкой победы над Германией. Отсюда эти круги заговорщиков сыграли решающую роль в развязывании войны. Они торпедировали в последних числах августа все наши усилия прийти к мирному урегулированию и, вероятно, подтолкнули англичан к решению начать войну[301].

Гитлер, вне всякого сомнения, не хотел войны с Польшей. Незабываемым для меня останется глубоко задумчивое настроение отца, когда я прощался с ним, чтобы поступить новобранцем на службу в полк «Германия» в Мюнхене-Фрайманне. Оно происходило не оттого, что он якобы ложно осведомлял Гитлера о готовности Великобритании к войне, наоборот. Он сожалел о том, что оказался прав в своей оценке Англии в начале 1938 года!

Гитлер хотел добиться консолидированной позиции для рейха в Центральной Европе без войны. Это утверждение вполне правдоподобно, если оценивать факты объективно. Стоит еще раз задать вопрос: «Cui bono?» Какую выгоду мог он извлечь из войны? Для Германии в ее отчаянном, бедном ресурсами центральном положении война всегда означала исключительно большой риск. Чтобы завоевать в данном смысле более или менее безопасную позицию, германская политика должна была идти на риски, но при этом делать все, чтобы, по возможности, избежать вооруженной конфронтации. Это, однако, не зависело исключительно от правительства рейха.