Пока мой труд не завершен - Томас Лиготти

оказали влияние такие поэты, как Чарльз Буковски и Э. Э. Каммингс, писавшие довольно натянутые, прозаические стихи. В названиях, которые я процитировал, есть определенная интонация и структура, но это не похоже на лингвистически насыщенное и энигматическое письмо современных и постмодернистских поэтов – Джона Эсберри, Томаса Стернза Эллиота. Строго говоря, «Городок…» – это даже не «белая» поэзия, а набор текстов для чтения под музыку, которую я написал (и скверно свел) как саундтрек к сценарию «Крэмптон». Что касается написанных мной виньеток и стихотворений в прозе, большинство из которых собраны в «Ноктуарии», то в них сюжет практически отсутствует – есть только преобладающий лейтмотив или некое настроение. Это «концентрированная проза» – короткая даже по меркам рассказа, плотная, не истощающая терпение читателя, но все еще способная, как мне кажется, чем-то его подцепить. Моралью, быть может, или выводами – как в эссе.

Я восхищаюсь Джорджем Стерлингом по той же причине, по которой восхищаюсь стихами Кларка Эштона Смита больше, чем его рассказами. Оба этих поэта находились под заметным влиянием Шарля Бодлера – переводчика одного из самых непрофессиональных, но самых важных лириков всех времен, Эдгара По. Влияние Бодлера огромно, его фигура бросает тень на многих дорогих моему сердцу стихотворцев. Я никогда не брал Эдгара По за образец для своей поэзии – он чересчур романтичен, сентиментален – и Лавкрафта, ибо он был одержим манерой рифмовать слова по образцу восемнадцатого века, и в итоге это во всех его творениях заметно, кроме, быть может, «Грибов Юггота» (одна из лучших его работ, как по мне). Думаю, если бы у меня был выбор сохранить что-то одно-единственное для мира из всей библиографии Лавкрафта, я бы остановился на этом цикле сонетов. В них нашли отражение большинство его основных тем и, на мой взгляд, атмосфера в них гораздо более захватывающая, чем в его рассказах. К тому же они не отвечают его более позднему стилю квазинаучной фантастики, в котором выкристаллизовались буквально все неудачные черты его прозы; хотя взгляды, переданные в поздних рассказах, были необходимы для его общего величия как писателя и мыслителя. Я надеюсь, что мой ответ в достаточной степени ответил на ваш вопрос, поскольку я мог бы написать гораздо больше на эту тему.

РИЧАРД ГЭВИН: В прошлых интервью вы упоминали, что на протяжении всей вашей жизни вам довольно часто снятся кошмары. Учитывая, что многие из ваших рассказов пропитаны атмосферой подлинного сновидческого ужаса, можно предположить, что ваши онейрические опыты имеют (или имели) некую связь с вашей творческой жизнью. С учетом того, что в последние годы вы пишете меньше, чем прежде, хотел бы спросить – вы все еще видите потусторонние сны, как когда-то?

ЛИГОТТИ: Я бы предпочел жить в постоянном вегетативном состоянии без снов, чем жить с потребностью видеть что-то каждую ночь – пускай даже не дурные сны и не тот худший тип кошмаров, в которых ты осознаешь себя, но не можешь пошевелиться. Чтобы выйти из этих состояний, мне порой приходится кричать, чтобы разбудить себя, а затем как можно скорее вставать с кровати или дивана в страхе перед новой дремотой. В 2012-м году я трижды подвергался наркозу в связи с обострением дивертикулита. Помню, как в первый раз я проснулся и сразу же спросил, который час, чтобы сориентироваться. Тогда у меня не было никаких особых ощущений по поводу ухода из объятий смерти, о которых я даже не подозревал. Следующие два раза я помню и то, как засыпал, и как просыпался. Чувствуя, как мое сознание меркнет, я очень надеялся, что больше не очнусь. Однако, когда все-таки пришел – это было одновременно и чудесно, и ужасно. Быть под наркозом, как известно любому, кто переживал это, в ретроспективе все равно что быть мертвым. Нечего вспоминать – ни снов, ни чувств, ничего, кроме смутного ощущения покоя в кромешной тьме. Самое замечательное чувство, доложу я вам; а самое ужасное – горькое разочарование от возвращения к жизни. Я знаю, может показаться, что я сейчас встаю в наигранную позу, прикидываюсь, чтобы соответствовать имиджу угрюмого отщепенца, пишущего о жутких вещах и кромешном мраке… если кому-то случится так подумать, это, конечно, грустно, но я могу это понять. Поверьте, я не хочу показаться упрямым и зацикленным ослом – я просто знаю, что для меня истинно, даже если никто другой не может представить подобный взгляд на мир. Отсутствие понимания со стороны других – это то, с чем приходится жить очень многим людям. Существует огромное множество форм страданий, в связи с коими человеку предоставляются всевозможные заботы и льготы. Причина этого в том, что большинство людей страдает от изобилия одинаковых или схожих хворей. Другие ничего не получают просто потому, что то, от чего они страдают, встречается относительно редко. Я не говорю, что такое положение дел справедливо или несправедливо, заслуженно или незаслуженно. Просто так обстоят дела. В конечном счете, это работает на сохранение вида. Если бы никто не мог постичь чужое страдание, все существовали бы в состоянии фрустрированного горя, к которому никто не питал бы никакого сочувствия. О том, что кто-то страдал, мы знали бы лишь по сухим отчетам и заметкам в психиатрических справочниках, а именно так на деле и понимается большая часть самой страшной боли в мире. Иногда это даже во благо – ведь хирургу не обязательно знать, как ощущается рак толстой кишки, чтобы профессионально удалить чью-то чужую кишку. Однако порой горько осознавать, что ваш психиатр знает особенности терзающего вас эмоционального расстройства только потому, что прочитал о нем в DSM [10]. У психиатра вы можете получить определенную заботу и сочувствие – раз уж вы пришли к нему, значит, у вас какие-то нелады, и не похоже, что вы притворяетесь. Но не всегда это способно помочь – и, боюсь, общество в современном понимании даже не сформировалось бы, если бы могло спасти всех. Массовое сопереживание боли, очевидно, не отвечает интересам выживания. Эмпатия нужна, но будучи слишком сильной, она бы только мешала эволюции на дочеловеческом этапе становления человеческой расы. К чему удивляться, что некоторые отвергают эволюцию как объяснение нашего появления? Это ведь жуткая и беспощадная, бесчеловечная штука.

ДЖЕФФРИ ФОРД: Хотя в наши дни вы чаще всего воспринимаетесь как идейный последователь Лавкрафта, манера, в которой вы используете черный юмор в рассказах (один из моих любимых аспектов творчества), больше напоминает Эдгара По. Какую роль в целом играет юмор в вашей работе?

ЛИГОТТИ: Не сказал бы, что юмор