Братья - Крис МакКормик

Мы продолжали спускаться, что казалось нам вечностью, – да так, по сути, оно и было: укрепленная на болтах табличка сообщала, что каждый шаг вниз – это шаг назад во времени. Мне пришла в голову абсурдная идея, что там, внизу, меня может ждать мой брат, что мы повернули стрелу времени назад и что точно так же, как встречаются сталактиты и сталагмиты, мы можем встретиться здесь с людьми с другой стороны, с теми, кого мы называем семьей, и они заберут нас домой.

Дойдя до самого дна, мы увидели то, что поистине казалось более абсурдным: на глубине работал сувенирный ларек. Я нашел для себя футболку, а Броубитер остановился у синего почтового ящика. Трудно представить, но там была даже туалетная комната, которой я немедленно воспользовался.

Выйдя в новой майке, я обратился к Броу:

– Ну что, выбрал себе что-нибудь?

Но тот, казалось, не слышал меня – стоял и крутил скрипучую стойку с открытками. Найдя одну с наклеенной маркой, Броу уверенно (я даже подумал, что он пишет самому себе) написал адрес, а затем вывел несколько слов буквами, которые я видел на грифельной доске в «Выстреле».

Я тоже написал открытку, и мы бросили наши послания в ящик. Затем сели в лифт и поднялись из недр планеты наверх. Мы решили дождаться сумерек, потому что, как следовало из изображений на наших открытках, вечером здесь должно было произойти нечто невероятное. Когда солнце стало садиться, смотрители парка выстроили посетителей у входа в пещеру, и оттуда в красно-охристое небо вылетели полчища летучих мышей. Ради такого зрелища стоило провести несколько часов в машине, согнувшись в три погибели. Это правда стоило того, чтобы увидеть.

– Похоже на произведение искусства, – сказал Броу. – Только настоящее.

Сейчас ноябрь, и я больше не путешествую. Теперь я знаю, что мне не найти моих братьев в дороге. Их нет ни на рыбацкой лодке у греческих или Алеутских островов, их не найти в пыли антикварного магазина на юге Турции, ни в многоязычии предместий американских городов, ни в море между Хунгамом и Вонсаном, ни в спортивных раздевалках Нью-Йорка или Атланты, ни на разбросанных клочках территорий, где бы эти территории ни были. Чтобы найти их, мне придется войти в исчерканные полетом летучих мышей пещеры сердца, в бесконечные заводи истории, в сжатую грудную клетку земли. И я найду их там, в самом ее центре, настоящих, ждущих меня.

А пока я буду ждать птиц и смотреть новости по телевизору. Прямо сейчас рушится Стена. Империя Зла на пороге своей гибели. Мы, которые все время верили в наш жизненный путь, будем оправданы. У нас светлое будущее, ибо мы правы. На нас не было ярлыков. Теперь никто не сможет обмануть нас.

Кировакан, Армянская ССР, 1988 год – наше время

Весенним днем, воспользовавшись временной передышкой от дождя, толпа запрудила железнодорожный вокзал Кировакана. Взрослые сажали детей себе на плечи и напряженно вглядывались в даль. В лужицах между шпал купались птицы, и их щебетание вскоре сменилось приближающимся гулом. Вода в лужах покрылась рябью. С ревом подошел поезд и загудел протяжно.

Толпа взорвалась. Кто-то издавал приветственные крики, кто-то свистел. Одни поднимали в руках корзины с фруктами и прочим угощением, несли таблички с надписью: «Спасибо!» Другие держали плакаты с надписью: «Позор!»

Часом ранее в аэропорту Звартноц делегация во главе с первым секретарем ЦК Коммунистической партии Армянской ССР Кареном Демирчяном встречала Рубена Петросяна. Рубену вручили ценный подарок – золотое перо. «Это для того, чтобы писать правду на страницах всемирной истории!» – сказал Демирчян.

Рубен передал коробку с ручкой отцу.

В поезде мать спросила Рубена, не знает ли он, что случилось с Аво, и тот спрятался у нее в руках, уткнулся в шею, словно маленький.

Отец сидел рядом и крутил перо в руках.

Выйдя из поезда, Рубен, приветственно размахивая руками, обнаружил, что не может различить лиц, хотя наверняка в толпе были знакомые. Он буквально упал на сиденье автомобиля среди всех этих корзинок и свертков с яблоками, гранатами, сладостями и прочим угощеньем, не поместившемся в багажник.

Потом они уже пешком направились вверх по дороге в деревню, размешивая ногами грязь и навоз, в дом его детства.

Невозможно сказать, кто был тогда на станции, а кого не было. Вспоминая встречу, Рубен видел перед собой то безликую толпу, то всех, кого знал, – живых и мертвых. Неделя шла за неделей, подарки приносили все реже, реже сыпались и проклятия. Его уже почти не приглашали на торжественные встречи и обеды с людьми, которые называли себя «старыми друзьями» (вроде товарища В. или бывшего одноклассника, ныне отца шестерых детей, – этот одноклассник когда-то возил его лицом по гравию). В конце концов он стал приходить в город только для того, чтобы получить причитавшуюся ему стипендию, назначенную как почетному Кироваканскому культурному наблюдателю.

Рубен был убежден, что в день его приезда на станции отсутствовал один человек. Она полностью избегала его.

Куда она делась, Мина? Сначала Рубен не сомневался, что вскоре Мина пригласит его к себе на обед, а ее муж будет вести с ним умные разговоры и, пожалуй, предложит вести какие-нибудь общие дела. Но Мина никак не проявляла себя, не шла на контакт с ним, даже когда он сталкивался с ней в исполкоме, где работал ее муж. Они встречались взглядами, как несколько лет назад на ее свадьбе, но Мина не здоровалась с ним. Она сразу же отворачивалась и шла дальше. Рубен понимал, что она никогда с ним не заговорит, что ей совсем не нужно его возвращение, что он для нее сгинул в тюрьме или где-то еще, повешен, зарезан… просто потерялся навсегда в истории.

Он продолжал каждый месяц приходить за деньгами, но больше не встречал Мину. Зато к нему то и дело подходили с вопросами про Аво, и Рубен в итоге стал посылать за деньгами отца.

В деревне соседи мало-помалу перестали общаться с ним, и время теперь казалось ему невыносимой ношей, не устремленной вперед стрелой, а чем-то большим и тяжелым, тянувшим в прошлое. Деревенские, наблюдая, как он кормит коз, как бросает собакам кости, шептались, что он совсем плохо стал выглядеть, сделался хилым, как ребенок, а иногда даже прячет лицо на груди у матери. Другие же утверждали, что Рубен просто состарился – ссохся, сморщился, от него остались лишь глаза, что горели за стеклами очков. Никто не мог припомнить, сколько же на самом деле ему лет.

По ночам в их доме вспыхивали перебранки между родителями. Отец кричал, что его сын слабак и рохля, что он сломался, и обвинял жену в том, что та слишком много с ним возится; мать же, в свою очередь, указывала на пристрастие мужа к бутылке. Соседи захлопывали окна и натягивали на головы одеяла, пока наконец Рубен не собирался с духом и не орал родителям, перекрикивая собачий лай:

– Вы оба виноваты! А теперь ложитесь спать!

Сам-то он спал. Спал до того момента, пока Господь не взял его за плечи и не встряхнул. Это были двадцать самых тяжелых для Армении секунд седьмого декабря тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, когда казалось, что сам дьявол трясет несчастную республику в своем кулаке, словно игральные кости. Здания брежневской эпохи, от Ленинакана до Кировакана, рушились одно за другим, погибли или пропали без вести пятьдесят тысяч человек, животные бродили по развалинам городов и деревень, кладбища раскрывались, словно раны, исторгая покойников, и повсюду были разбросаны части тел новых и старых мертвецов. Ад снова пришел в Армению.