За чертой милосердия. Цена человеку - Дмитрий Яковлевич Гусаров

истощения и упадка сил, а теперь, когда появились, наконец, продукты, смертей нисколько не убавилось, и стали они не такими тихими, как прежде, а мучительными и болезненными, ибо желудки и кишечники у людей отказывались работать, и почти вся бригада страдала кто запорами, кто поносами. Вчера выдали по котелку мелких сухарей, по полбанке американской свиной тушенки, по плотной жмени махорки и куску сахара.

Впервые Вася поел, если не вдоволь, то всласть. Вечером перед выходом прикончил остатки и ночью корил себя за жадность. Сытости он так и не ощутил, только живот отяжелил понапрасну; мучила жажда, отрыгалось прелой горечью, а есть по-прежнему хотелось до нестерпения, и на марше все время казалось, что кусочек сухаря мог бы здорово поддержать силы.

А тут еще во время одной из коротких остановок командир отделения Живяков неожиданно предложил:

— Давай, Чуткин, дальше питаться вместе. Все — на пару, идет?

Вася был польщен, но стыдливо промолчал. Не мог же он признаться, что все полученное уже уложил туда, откуда, как шутили ребята, «и царь коленом не выдавит».

Предложение командира отделения прибавило Васе новых переживаний. Он был уверен, что Живяков, конечно же, распорядился своим пайком по-иному, у него наверняка осталось в мешке не меньше половины, и стал думать — как же восполнить свою долю. Отказываться не хотелось, но ничего другого не оставалось, как войти в пай после получения новых продуктов. Уж тогда-то Вася будет поумнее…

Потом Вася подумал — а надо ли ему вообще объединяться с Живяковым? Весь поход тиранил, придирался по делу и без дела, а тут в напарники приглашает. В отряде так уж с самого начала велось, что из одного котелка питаются самые близкие друзья… Вообще-то после большого боя Живяков переменился: заметно притих, стал добр и почти ласков, по в отделении лучше от этого не стало. Никто из ребят ни словом не упрекнул его за случившееся при отходе с высоты 264,9, все понимали, что иного выхода, наверное, и не было, что их отделению просто не повезло в тот день с заданием и на месте Живякова легко мог оказаться любой другой, который, вероятно, делал бы то же самое, — все понимали это и молчали, так как говорить или обсуждать то, чему они оказались невольными свидетелями, было и больно, и стыдно, и бесполезно… Если думали об этом, то каждый про себя; если в душе винили кого-то, то прежде всего — Колчина: он был старшим.

Внешне жизнь в отделении шла своим чередом, но в отношении к командиру чувствовалась настороженность — а что думает он сам?

Живяков молчал, был задумчив, больше прежнего старался участвовать в общих делах, тащил на себе то пулемет, то нехитрое хозяйство: пилу, топор, связку взрывчатки — другим это очень пришлось по душе, понравилось поначалу и Васе, а потом даже стало обидно за отделенного — чего уж так стараешься, будто вину заглаживаешь? Не испытывал он доверия к подобной переменчивости у людей… Если виноват, в открытую признайся, а характера держись.

Людская переменчивость была особенно подозрительна для Васи потому, что знал он свою слабость — был сам удивительно податлив на любое проявление к нему доброты. Иногда и понимал, что человек подкатывается к нему не без задней мысли, не раз обжигался на этом, прятался потом за напускное безразличие ко всему, но пустяковое доброе дело или даже слово трогали его до глубины души, и опять хотелось верить заново.

Поэтому, когда на очередном коротком отдыхе Живяков раскрыл мешок и молча протянул ему кусок сухаря, у Васи от чувства благодарности и волнения перехватило горло, он не знал, что делать, как поступить, стал отнекиваться, прятать руки за спину, а потом, когда сухарь все же оказался у него, он грыз его стыдливо, как бы нехотя, а сам мучительно думал, чем бы поскорее отплатить Живякову.

На высоте 195,1 им снова выдали продукты. Досталось немного — не больше дневной нормы. Живяков собрал отделение и предупредил:

— Ребята! Каждый получил поровну. Если хотите выжить, то каждый должен съедать столько, сколько я. И ни крошки больше. Буду строго следить. Все делим на четыре порции и без команды не трогаем.

Васе он сказал:

— Будешь питаться со мной. Продукты, которые остались у меня от прошлой выдачи, будут нашим энзэ.

Этот привал был как праздник. Стояли больше суток, погода выдалась солнечная, дважды разводили костры, варили похлебку из концентрата, хорошо отдохнули, а главное — взводу Бузулуцкова неожиданно повезло: когда отряд ушел за продуктами к Сидрозеру, его оставили с бригадой. Правда, финская разведка после полудня два раза обстреляла передовые посты отряда имени Антикайнена, убила двоих партизан, сама понесла потери и скрылась, но это давно уже стало привычным и не испортило хорошего настроения.

Утром бригада ушла к переправе.

Бузулуцков отвел взвод к восточному склону высоты и расположил круговой обороной. С двух сторон, с юга и востока, далеко просматривалась открытая болотистая низина — здесь можно было держать лишь одного-двух наблюдателей, а основные силы сосредоточить на других участках. С востока ожидался и подход отряда. В случае появления крупных сил противника решено было бой не принимать — обстрелять его издали и отходить на соединение с отрядом.

Первое время все лежали в обороне, вслушиваясь, как затихают звуки удаляющейся бригады. Вот и последний боец тылового охранения мелькнул и скрылся между деревьями — стало тихо, одиноко и томительно. Потом начали дежурить попеременно. Половина людей в обороне, половина — на отдыхе.

Продуктов снова ни у кого не было, есть хотелось невыносимо, и оттого время тянулось удивительно медленно.

Бузулуцкову впервые за весь поход выдали карту, он безотрывно рассматривал се, с радостным удивлением натыкался на памятные высоты, озера, болота, по которым прошла бригада за тридцать девять дней похода. Это было даже странно — вдруг сразу, словно бы с огромной высоты увидеть весь путь, на который было затрачено столько времени и сил, а теперь не требовалось и минуты, чтоб заново пробежать его.

Поначалу свободные от дежурства бойцы лишь с завистью поглядывали в сторону комвзвода — карта почему-то считалась таким секретом, что и украдкой подсматривать было неловко, — однако Бузулуцков изучал ее так долго и с таким нескрываемым интересом, что вскоре со всех сторон над ним нависли любопытные головы. Главный вопрос был — где находимся и далеко ли еще идти?

Напрямую получалось совсем близко: сорок километров до ничейной земли. Потом радость сменилась унынием — пути напрямую не было, требовалось обходить с севера систему озер,