Красное и белое, или Люсьен Левен - Стендаль

факты, высказанные много раз: все были более уверены в кавалерии, чем в пехоте, и пр.

«Эти вечные повторения, – подумала госпожа де Шастеле, – скоро надоедят госпоже де Пюи-Лоранс. Она что-нибудь придумает, чтобы не скучать. Сидя около нее, укрывшись в лучах ее славы, я могу слушать и молчать, а главное – господин Левен будет лишен возможности обращаться ко мне».

Госпожа де Шастеле прошла по гостиной, не встретив Люсьена. Это было очень важно. Если бы этот прекрасный молодой человек обладал большими способностями, он заставил бы признаться, что его любят, и добился бы обещания ежедневно принимать его.

Всем было известно, что госпоже де Шастеле нравится блестящий ум госпожи де Пюи-Лоранс, и она села около нее. Госпожа де Пюи-Лоранс описывала заброшенность и тоскливое одиночество, в котором очутился король после того, как местная аристократия оставила его одного.

Укрывшись в этом убежище, госпожа де Шастеле, чувствуя, что сейчас расплачется, и не будучи в силах взглянуть на Люсьена, старалась громко смеяться над шутками госпожи де Пюи-Лоранс, над всем, что имело касательство к люневильскому лагерю. Оправившись от своей оплошности и от минутного страха, заставившего ее позабыть обо всем на свете, госпожа де Шастеле заметила, что госпожа д’Окенкур ни на шаг не отходит от господина Левена. Она как будто хотела вызвать его на разговор, но госпоже де Шастеле казалось, хотя она наблюдала за ним издалека, что он предпочитает хранить молчание.

«Оскорблен ли он тем, что короля, которому он служит, хотят выставить в смешном виде? Но он много раз говорил мне, что служит не королю, а родине и считает весьма смешными претензии первого в государстве должностного лица, называющего военную службу королевской службой. «Я собираюсь доказать ему это, – часто добавлял господин Левен, – тем, что помогу свергнуть его с престола, если он по-прежнему будет изменять своим обещаниям и если только мы окажемся в состоянии одинаково мыслить!»[53] Вспоминая это, она восхищалась своим возлюбленным, ибо в противном случае все эти политические тонкости были бы давно отброшены ею. Люсьен пожертвовал ей своим либерализмом, она ему – своим ультрароялизмом, и между ними на этот счет уже давно установилось полное согласие.

«Не доказывает ли это молчание, – продолжала размышлять госпожа де Шастеле, – его нечувствительность к явному ухаживанию госпожи д’Окенкур? Он, должно быть, считает, что я очень дурно обошлась с ним; он, вероятно, несчастен, и, пожалуй, я тому причиной». Госпожа де Шастеле не смела этому верить, однако внимание ее удвоилось.

Люсьен действительно говорил очень мало, из него приходилось вытягивать слова. Тщеславие подсказывало ему: «Возможно, что госпожа де Шастеле издевается надо мной; если это так, вскоре весь Нанси последует ее примеру. Быть может, госпожа д’Окенкур тоже участвует в заговоре? В таком случае намерения, которые я питаю по отношению к ней, я могу выказать лишь после того, как одержу победу; здесь за мной, быть может, наблюдают сорок человек. Во всяком случае, мои враги не преминут заявить, что я ухаживаю за ней, чтобы скрыть мою неудачу с Батильдой. Надо показать этим злопыхателям-мещанам, что это она за мной ухаживает, а потому я до конца вечера не скажу больше ни слова. Не побоюсь даже быть невежливым».

Этот каприз Люсьена еще сильнее раззадорил госпожу д’Окенкур. Она больше не глядела на господина д’Антена и не слушала его. Два-три раза она резко сказала ему, словно спеша от него избавиться: «Мой дорогой д’Антен, вы сегодня скучны». И сейчас же возвращалась к решению столь интересовавшей ее проблемы: «Что оскорбило Люсьена? Такая молчаливость не в его характере. Но чем же я ему не угодила?» Так как Люсьен больше ни разу не подходил к госпоже де Шастеле, госпожа д’Окенкур, недолго думая, заключила из этого, что между ними все кончено. К тому же ее счастливый характер и природные свойства заметно отличали ее от остальных провинциалок: она мало занималась делами других, но зато с невероятной энергией осуществляла планы, возникавшие в ее собственной взбалмошной головке.

Успеху ее планов относительно Люсьена способствовало одно важное обстоятельство: на следующий день была пятница и, чтобы не участвовать в осквернении этого дня покаяния, господин д’Окенкур, двадцативосьмилетний молодой человек с красивыми темно-русыми усами, отправился спать задолго до полуночи.

После его ухода госпожа д’Окенкур велела подать шампанское и пунш. «Говорят, – думала она, – что мой милый офицер любит напиваться. Он, должно быть, очень хорош в этом состоянии. Посмотрим!»

Но Люсьен не отказался от фатовской выходки, достойной его родины: до конца вечера он не соблаговолил произнести и двух-трех связных слов. Это было все, чем он порадовал госпожу д’Окенкур. Она была крайне удивлена и под конец пришла в восхищение. «Какое удивительное существо! И это в двадцать три года! – думала она. – Как не похож он на всех остальных!»

Другая партия дуэта, мысленно исполняемая Люсьеном, звучала так: «С этими дворянчиками все время приходится быть начеку; надо будет в этот раз нанести хороший удар». Нелепость рассуждений по поводу люневильского лагеря, которые он слышал вокруг себя, нисколько не задевала его как носителя военного мундира, но два-три раза у него невольно вырвалось нечто вроде мольбы: «Боже мой, в какое пошлое общество бросила меня судьба! Как ограниченны эти люди! А будь они умнее, они были бы более злы. Можно ли быть еще более глупыми и жалкими мещанами? Какое дикое пристрастие к самым мелким денежным интересам! И это потомки победителей Карла Смелого!» Так думал он, с важностью осушая, один за другим, бокалы шампанского, которые предупредительно наполняла ему очаровательная госпожа д’Окенкур. «Неужели я не сумею заставить его сбросить с себя этот надменный вид?» – думала она.

Люсьен между тем продолжал мысленно:

«Слуги этих людей, повоевав года два под начальством настоящего командира, станут в сто раз лучше своих господ. Они будут искренне преданы делу, которому служат. Как это ни смешно, люди эти без конца говорят о преданности, то есть именно о том, на что они менее всего способны».

Эти эгоистические, философские и политические мысли, быть может глубоко ошибочные, были единственной поддержкой для Люсьена, когда он чувствовал себя несчастным из-за госпожи де Шастеле. Виной тому, что он стал философствующим корнетом, то есть грустным и довольно пошлым под влиянием восхитительно замороженного по тогдашней моде шампанского, была роковая мысль, которая начала зарождаться в его сознании.

«После всего, что я осмелился сказать госпоже де Шастеле, после того, как я с такой грубой фамильярностью назвал ее „мой ангел“ (право, когда я разговариваю с нею, я теряю здравый смысл;