Красное и белое, или Люсьен Левен - Стендаль

Для тех, кто знает, что такое отчаянная скука провинциального города, этим все сказано.

Госпожа де Шастеле была так же неловка, как и Люсьен: он не умел заставить полюбить себя; для нее, как для женщины, страстно поглощенной одной мыслью, общество Нанси с каждым днем становилось все менее интересным, и потому ее почти не видели ни у госпожи де Коммерси, ни у госпожи де Марсильи, ни у госпожи де Пюи-Лоранс, ни у госпожи де Серпьер и т. д. Невнимательность объясняли пренебрежением, и это окрыляло сплетни.

В семействе Серпьеров, неизвестно на каком основании, льстили себя надеждой, что Люсьен женится на мадемуазель Теодолинде, ибо в провинции мать никогда не может смотреть на человека молодого или знатного и не прочить его в мужья своей дочери. Когда все общество стало повторять жалобы господина де Понлеве на ухаживание Люсьена за его дочерью, которые он изливал всем решительно, госпожа де Серпьер была этим оскорблена гораздо больше, чем полагалось ее суровой добродетели. Люсьена принимали в этом доме с той горечью неоправдавшихся надежд на брак, которая бывает так разнообразна и проявляется в таких любезных формах в семействе с шестью некрасивыми девицами.

Госпожа де Коммерси, верная кодексу вежливости двора Людовика XVI, обращалась с Люсьеном всегда одинаково обходительно. Не то было в гостиной госпожи де Марсильи. После неделикатного ответа Люсьена старшему викарию Рею по поводу похорон сапожника этот достойный и осторожный священнослужитель решил пошатнуть положение, которого наш корнет добился в Нанси. Менее чем в две недели он сумел достичь того, что со всех сторон в гостиную госпожи де Марсильи стал проникать и даже в ней утвердился слух о том, что военный министр необычайно боялся общественного мнения Нанси, города, близкого к границе, города очень значительного, средоточия лотарингской аристократии, и, быть может, особенно мнения тех кругов, выразителем которых был салон госпожи де Марсильи. Ввиду этого министр послал в Нанси молодого человека, несомненно, другого покроя, чем его товарищи, чтобы ознакомиться с образом мыслей этого общества и проникнуть в его тайны: простое ли это недовольство или же в Нанси собираются действовать? Доказательством всего этого служит то, что Левен, не моргнув глазом, выслушивает о герцоге Орлеанском (Людовике-Филиппе) такие вещи, которые скомпрометировали бы всякого другого, кроме соглядатая. В полку за ним на первых порах установилась ничем не оправданная репутация республиканца, которою он, если судить по его поведению перед портретом Генриха V, по-видимому, мало дорожил, и т. д., и т. д., и т. д.

Открытие это льстило самолюбию салона, в котором самым большим событием до сих пор были десять франков, проигранные в вист в один особенно неудачный день господином N. Военный министр, – а почем знать, быть может, и сам Людовик-Филипп, – озабочен их мнением! Значит, Люсьен – шпион «умеренных». У господина Рея было достаточно здравого смысла, чтобы не верить этой глупости; поскольку он задался целью подорвать положение Люсьена в гостиных госпожи де Пюи-Лоранс и госпожи д’Окенкур, ему могла понадобиться другая, более обоснованная версия. Поэтому он написал в Париж господину ***, канонику. Письмо было послано викарию того прихода, где жила семья Люсьена, и господин Рей со дня на день ждал подробного ответа.

Люсьен увидел, что благодаря стараниям того же господина Рея доверие к нему пошатнулось в большинстве посещаемых им гостиных. Это его мало огорчило, он даже не обратил на это особенного внимания, так как салон д’Окенкуров составлял исключение, и притом блестящее исключение. После отъезда господина д’Антена госпожа д’Окенкур так искусно повела дело, что ее покладистый муж особенно подружился с Люсьеном. В молодости господин д’Окенкур немного изучал математику и историю; но история не только не отвлекала его от мрачных взглядов на будущее, а еще больше портила ему настроение.

– Посмотрите на поля юмовской «Истории Англии». На каждой странице вы там встречаете выноски: «N. отличается. Его деятельность. Его высокие качества. Его осуждение. Его казнь». И мы копируем эту Англию: мы начали убийством короля, мы изгнали его брата, как в Англии – сына, и т. д., и т. д., и т. д.

Чтобы отогнать без конца навязывавшийся вывод «Нас ожидает гильотина», Люсьен убедил его вернуться к геометрии, которая к тому же может пригодиться военному. Господин д’Окенкур накупил книг и через две недели случайно обнаружил, что Люсьен – именно тот человек, который может руководить им. Он вспомнил и о господине Готье, но Готье был республиканцем, – уж лучше было отказаться от интегрального исчисления! Под рукой был господин Левен, очаровательный человек, каждый вечер посещавший их особняк, ибо установился такой порядок.

В десять часов, самое позднее в половине одиннадцатого приличия и страх перед мадемуазель Берар вынуждали Люсьена расставаться с госпожой де Шастеле. Люсьен не привык ложиться так рано. Он отправлялся к госпоже д’Окенкур.

Это повлекло за собою два последствия. Господин д’Антен, человек умный, не привыкший цепляться во что бы то ни стало за одну женщину, увидев, какую роль готовит ему госпожа д’Окенкур, получил из Парижа письмо, вынуждавшее его предпринять небольшое путешествие. В день отъезда госпожа д’Окенкур нашла его очень любезным, но как раз с этого времени Люсьен стал значительно менее любезен.

Напрасно вспоминал он советы Эрнеста Девельруа: «Раз уж госпожа де Шастеле так добродетельна, то почему бы не завести себе любовницу „в двух томах“: госпожу де Шастеле – для духовных наслаждений, а госпожу д’Окенкур – для отношений менее метафизических?» Ему казалось, что он вполне заслужит измену госпожи де Шастеле, если сам изменит ей. Истинная же причина героического целомудрия нашего героя заключалась в том, что только госпожа де Шастеле одна во всем мире была в его глазах женщиной. Госпожа д’Окенкур лишь докучала ему, и он смертельно боялся свиданий с глазу на глаз с этой молодой женщиной, самой красивой в городе. Он никогда не испытывал подобного безумия и отдавался ему, стыдясь самого себя.

Внезапная холодность речей Люсьена после отъезда господина д’Антена превратила в страсть прихоть госпожи д’Окенкур. Она даже при гостях расточала ему самые нежные слова. Люсьен выслушивал их с видом ледяной серьезности, которую ничто не могло рассеять.

Увлечение госпожи д’Окенкур, быть может, более всего вызвало ненависть к Люсьену у людей, слывших в Нанси рассудительными. Сам господин де Васиньи, личность весьма достойная, господин де Пюи-Лоранс, человек совсем иного склада ума, чем гг. де Понлеве, де Санреаль, Роллер, к тому же совершенно нечувствительный к слухам, ловко распространяемым господином Реем, – все находили очень неудобным чужака, из-за которого госпожа д’Окенкур не слушала больше ни слова из того,