Оборотень - Аксель Сандемусе

Отец смаковал свой темный напиток и не произнес ни слова, пока не выпил почти все. Он поднял бокал с остатками виски, и по его влажным глазам я поняла, что напиток подействовал. За твое здоровье, Фелисия, сказал он и улыбнулся мне, и пусть нам четверым всегда будет хорошо вместе.

Почти всю ночь я проплакала и потом долго чувствовала себя преступницей. Да я и сейчас чувствую себя преступницей, хотя время смягчает остроту впечатлений, в том числе и впечатле-ний от своих дурных поступков. Теперь, когда мне столько же лет, сколько было тогда отцу, я лучше, чем раньше, вижу, как взрослые страдают от тирании детей и подростков. Помнит ли меня фру Харалдстад? Может, даже ненавидит? Ненавидит ту девочку, перед которой ей пришлось отступить, но которая сама не проявила к ней такого же внимания? Знает ли она что-нибудь про меня? Может, сидит где-нибудь в Осло у окна и следит за мной, когда я прохожу мимо? И думает: вон идет Фелисия Ормсунд Венхауг, она оказалась слишком эгоистичной и отказала своему отцу в праве быть мужчиной. Как, интересно, сложилась жизнь у этой жадной Фелисии?

Я многое поняла про папу и маму, когда стала взрослой. И часто думала, в какой степени наш брак с Яном повторяет их брак. Мы с братьями пошли в материнскую линию, это нам всегда говорили.

Между моим отцом и Яном нет никакого сходства. Они совершенно разные, насколько могут быть разными люди, относящиеся к одной расе. Отец проснулся бы в холодном поту, если б ему приснилось, что я выхожу замуж за человека, говорящего на ландсмоле[19]. И тем не менее, несмотря на все свое высокомерие, он бы порадовался, что уже поздно выгонять меня из дома.

Однажды зимней ночью я возвращалась из Старого Венхауга, у меня под ногами скрипел снег. Было новолуние, серпика луны видно не было, но от снега и звезд было достаточно светло. В такие морозные ночи от самых ярких звезд во все стороны расходятся лучи. Ты, наверное, видела, как в старину рисовали звезды? Мне было жарко и весело от морозного воздуха; дома, в нашей уютной гостиной, мне совсем расхотелось спать, хотя шел уже третий час. Я взяла сигареты, рюмку вина и села у камина. Я сидела так, чтобы мне были видны две большие фотографии моих братьев. Сперва я вспомнила тот день, когда в первый раз приехала в Венхауг, это было 3 ноября 1945 года. Я помню полную ожидания и, по-моему, немного испуганную улыбку Яна — он боялся, что Венхауг мне не понравится, что он окажется недостаточно хорош для меня. Не помню, о чем я думала, стоя со спящей Гудни на руках в гостиной Старого Венхауга. Но я чувствовала, что многие поколения прежних хозяев Венхауга приняли меня. Мне было так спокойно, так хорошо, словно все они собрались там в гостиной и смотрели на меня. Как ты хорошо улыбаешься, Фелисия, сказал Ян. Положи куда-нибудь ребенка. Вот так приветствовал этот негодяй свою старшую дочь, приехавшую в Венхауг, — Гудни положили в кресло, а мы легли на старую диковинную кушетку, которая не была предназначена даже для того, чтобы на ней сидели. Это было так хорошо и смешно, что невозможно забыть, хотя больше мы этой кушеткой уже не пользовались. Это был единственный раз, когда я слышала, как Ян чертыхался. Ян не Эрлинг, который постоянно чертыхается и бранится. Не в духе Яна прибегать и к крепким выражениям в самые неподходящие мгновения. А вот эротическая лирика Эрлинга не годится для детских хрестоматий.

Я пила вино и смотрела на своих братьев, взиравших на меня со стены. Подпольная кличка Харалда была Святоша, а Бьёрна, который был кузнецом, — Кузнец. Харалд сам выбрал себе эту кличку, потому что так его звала я. Не думаю, чтобы он на самом деле был святошей, но он хотел заниматься историей религии. Надо же, один сын у меня — историк по вопросам религии, а другой — кузнец, говорил отец с усталой улыбкой, но не думаю, чтобы его сильно огорчало, что никто из сыновей не продолжит его дело. То, что его могла бы продолжить я, отцу не приходило в голову, а сама я никогда бы не заикнулась об этом. Мне было бы страшно увидеть его сперва удивленную, а потом надменную улыбку. Я прекрасно знала, что мне отведена роль послушной девочки, которая, конечно, получит образование, но всего лишь для вида. Мне предстояло выйти замуж или стать со временем тетей Фелисией в семьях моих братьев. Отец считал это в порядке вещей, и противиться этому было бы бессмысленно, хотя ничего такого он никогда не говорил».

Фелисия не могла скрыть, что это было ей неприятно.

«Пока я смотрела на фотографии моих братьев и тянула вино, мне показалось, что за спиной у меня стоят Ян и Эрлинг и тоже смотрят на их фотографии. Я не оборачивалась, зная, что там их быть не может.

Меня вдруг поразило, что все, кого я знала, кроме моих братьев, были старше меня. Именно поразило, хотя я всегда знала это. Я не чувствовала себя моложе отца, моложе учителей в школе или старших товарищей. У меня были ровесники, такие, как Эрлинг и Ян, но не было более молодых друзей или знакомых.

Так-таки никого? А мои дети? А дочь Эрлинга, живущая в моем доме? Нет, отвечал во мне спокойный голос, ты не знаешь никого, кто был бы моложе этих двоих, которые умерли. Все остальные — твои ровесники.

Ну а старше меня? Но я не могла вспомнить никого, кто был бы и старше меня.

Это сидело во мне, словно давно усвоенная истина, над которой следовало поразмыслить. В моей голове шла занимательная охота — охота за ключом к моей жизни.

На втором этаже в коридоре скрипнули половицы, кто-то осторожно подошел к лестнице. Начал спускаться. Должно быть, это Гудни отправилась на поиски пищи. Она частенько посещала по ночам кладовку. Но это был Ян, растрепанный, в пижаме и домашних туфлях.

— Я не спал и понял, что ты сидишь здесь, — сказал он, запустив себе в волосы всю пятерню. Потом взглянул на фотографии и спросил: — Я помешал?

Я налила ему вина, оно помогает Яну заснуть. Мне пришлось рассказать ему о странном чувстве, возникшем у меня, пока я сидела и смотрела на фотографии братьев. Он выпил немного вина и сказал:

— Я так и думал.

Я не смела поднять глаза. Не знаю, о чем он думал раньше и о чем подумал теперь, но в его словах был какой-то тайный смысл. Я уже сталкивалась с этим — Ян знает обо мне больше, чем я сама. Как ни странно, но из-за этого я чувствую себя с ним даже более уверенной, его присутствие придает мне силы. Он знает обо мне то, что я считала своими самыми большими тайнами, и, как ни парадоксально, это заставляет меня даже плакать от радости. С Эрлингом все иначе. Если Эрлинг решит, что он до чего-то докопался — в чем часто заблуждается, — он становится навязчивым и несносным, как полицейский, который считает, что сейчас-то преступник и откроет ему всю правду. Сколько раз мне хотелось попросить его не лезть в мои дела. Поезжай домой, думала я. Кто дал тебе право мучить меня?

Однажды мне захотелось сказать Яну одну вещь, я нашла его в хлеву, где он рубил турнепс для коров, он весь вспотел от работы. Двое наших работников болели гриппом. На Яне был грязный комбинезон, на голове — носовой платок с узелками на углах.