Горячий снег - Юрий Бондарев

– Не знаю… Зоя, ты, кажется, замерзла? Пойдем. Не будемстоять.

– Лейтенант, тогда под Харьковом пришлось оставитьраненых. Я помню, как они кричали…

– Это не Харьков, Зоя. Мы не будем, и нам некудапрорываться. У нас осталось еще семь снарядов. Никто никого не будет бросать.Даже думать об этом нечего.

Они остановились шагах в двадцати от землянки на узкой,протоптанной валенками вдоль кромки берега тропке. Острым первобытным холодомдуло с речного льда, окатывало густым паром из дымящихся внизу огромныхпрорубей, образованных утренней бомбежкой. Зарево над противоположным берегомослабло, снизилось; в эти часы ночи его будто душило накалившимся до железнойкрепости морозом. Стояло над впадиной решки неколебимое ночное безмолвие, иобоим было трудно говорить, дышать на жестоком холоде. И Кузнецов не смог быобъяснить себе, зачем успокаивал он Зою в этой неопределенно зыбкой, непонятной никому обстановке, когда неизвестно, что может случиться через час,через два этой ночью, кто из них проживет до утра, но он не лгал ни себе, ни ей- убежден был: отходить, прорываться отсюда некуда - впереди и сзади чужиетанки, а дальше за ними, за спиной тоже немцы, сжатые в котле, куда нацеленобыло сегодня наступление, показавшееся целым годом войны. Что в Сталинграде?Почему немцы сделали передышку на ночь? Куда они продвинулись?..

– Чертов холодище, - проговорил он. - Ты тоже, кажется,замерзла?

– Нет, это так, нервное. Я-то знаю, что никуда не уйдуот них. Ты сказал - некуда?..

Сдерживая стук зубов, она подняла воротник полушубка,смотрела мимо Кузнецова на зарево, на противоположный, занятый немцами берег;белое лицо ее, суженное бараньим мехом, длинные полоски бровей, странно темные,отрекающиеся от чего-то глаза выражали усталое, углубленное в себя страдание.

– Не хочу второй раз оставлять раненых. Не хочу..Ужаснее ничего нет.

Кузнецов, чувствуя всем телом озноб, живо представил, какнемцы, окружив батарею, крича на бегу друг другу команды, врываются савтоматами в землянку с ранеными, а она, не успев вынуть "вальтер",отходит в угол, прижимается спиной и руками к стене, как распятая. И онспросил, сбавляя голос:

– Скажи, ты умеешь обращаться с оружием - с пистолетом,с автоматом?

Она поглядела на него и непонятно засмеялась, уткнув губы вмех воротника, видны были вздрогнувшие черточки бровей.

– Очень плохо!.. А ты скажи, почему возле орудия, когдая струсила, ты меня как-то очень странно обнимал - защищал, да? Спасибо тебе,лейтенант. Я здорово струсила.

– Не заметил.

– Подожди!.. - Она отвела воротник от губ, брови ее ужеперестали вздрагивать от этого неожиданного смеха. - А что было, когда я ушла корудию Чубарикова?

– Там погиб Сергуненков.

– Сергуненков? Это тот застенчивый мальчик - ездовой? Укоторого лошадь ногу сломала? Подожди, я сейчас вспомнила. Когда шли сюда,Рубин мне сказал одну жуткую фразу: "Сергуненков и на том свете своюпогибель никому не простит". Что это такое?

– Никому? - переспросил Кузнецов и, отворачиваясь,ощутил инистую льдистость воротника, как влажным наждаком окорябавшего щеку. -Только зачем он тебе это говорил?

"Да, и я виноват, и я не прощу себе этого, - возникло уКузнецова. - Если бы у меня хватило тогда воли остановить его… Но что я скажуей о гибели Сергуненкова? Говорить об этом - значит говорить о том, как всебыло. Но почему я помню это, когда погибло две трети батареи? Нет, не могупочему-то забыть!.."

– Я не хочу говорить о гибели Сергуненкова, -решительно ответил Кузнецов. - Нет смысла сейчас говорить.

– Господи, - шепотом сказала она, - как мне жаль васвсех, мальчиков…

А он, слушая ее голос, в котором звучали страдание и жалостько всем, а значит, и к нему, думал между тем: "Неужели она любитДроздовского? Неужели ее губ, неприятно искусанных, распухших, мог касаться он?И неужели она не могла заметить, что у Дроздовского холодные, безжалостныеглаза, в которые неприятно смотреть?"

– Что ты так на меня смотришь, лейтенант, родненький? -мягко-волнистым, как послышалось ему, шепотом спросила она. - Смотришь исмотришь, будто ни разу меня не видел…

Он глухо ответил:

– Я зайду к Давлатяну. И не называй меня родненьким. Тыи меня жалеешь? Я еще не ранен и не убит. Тем более не хочу умиратьбессмысленно и глупо.

– А разве смерть бывает умной, лейтенант? Хочу, чтобыты, миленький, остался живым. Чтоб ты долго жил. Сто пятьдесят лет. У менясчастливое слово. Ты будешь жить сто пятьдесят лет. И у тебя будет жена ипятеро детей. Ну, прощай. Я к раненым… Нет, почему ты так смотришь на меня,лейтенант? Наверно, я тебе нравлюсь немного? Да? Вот не знала! - Онапридвинулась к нему, отогнула одной рукой мех воротника от губ, взглянула спытливым удивлением. - Ой, как все это глупо и странно, кузнечик!

– Почему "кузнечик"?

– Кузнецов, кузнечик… А ты разве не любишь кузнечиков?Когда я их слышу, становится очень легко. Представляю почему-то теплую ночь,сено в поле и такую красную луну над озером. И кузнечики везде…

Несло холодом от речного льда, и этот ледяной, низовой ветершевелил полу ее полушубка. Ее глаза, улыбаясь, поблескивали, темнели надмеховым воротником, отогнутым книзу ее рукой в белой варежке; белеющим инеемобросли полоски бровей, мохнато торчали, отвердели кончики ресниц, и Кузнецовуопять показалось, что зубы ее тихонько постукивали и она чуть-чуть вздрагивалаплечами, как будто замерзла вся. И совершенно явно представилось ему, что зубытак постукивали не у нее и говорила сейчас не она, а кто-то другой и другимголосом, что нет ни берега, ни зарева, ни немецких танков, - и он стоит скем-то около подъезда в декабрьскую ночь после катка; вьюжный дым сносит скрыш, и фонари над снежными заборами переулка в сеющейся мгле… Когда это было?И было ли это? И кто был с ним?

– Хочешь поцеловать меня?.. Мне показалось, что тыхочешь… У тебя нет сестры? Нас ведь обоих могут убить, кузнечик…

– Слушай, зачем это? За мальчика меня принимаешь?Кокетничаешь?

– Разве это кокетство? - Она заглушила смех воротником,закрыв им половину лица. - Это совсем другое… Возле орудия ты меня защищал каксестру, лейтенант. У тебя ведь есть сестра?

"Возле орудия… шли танки. Мы стреляли, убило Касымова.Она была рядом, потом побежала к орудию Чубарикова, когда танк пошел на таран.Потом пулеметной очередью несколько раз перевернуло Сергуненкова передсамоходкой… Задымилась на спине шинель. И перекошенное, ошеломленное лицоДроздовского: "Разве я хотел его смерти?.."

– Ты ошибаешься!