Министерство по особым делам - Натан Энгландер

Девушка еще не знает, где она, что ее ждет. Прошлого нет, жизнь раскололась на «до» и «после», упростилась до «выше» и «ниже». То есть она уже не связывает себя со своим именем, с прошлым, в котором была учеба, друзья, семья, собака, последняя прочитанная книга. Девушка и представить не могла, что, оказавшись среди пропавших, она захочет пропасть сама, стать соучастницей своего перехода к небытию. Быть такой, как прежде, – невозможно. Это все равно как стать совсем-совсем старой, когда из всего, что у тебя было, осталось только тело, и сосредоточиться не на чем, кроме как на «мне холодно» или «мне жарко», «хочу есть» или «сыта» и – главное – «больно» или «не больно».

Когда девушка говорит вслух: «Я хочу умереть» или «Дайте мне умереть» или «Убейте меня сразу», – эти слова ничего не значат. Это рефлекс, своего рода тик. Бывает, ее тянет сказать так, когда ее пристегнут к пыточному столу в одной из шлакоблочных комнат, и ей верится, что именно этот палач поставит точку, стоит ей попросить его внятно и громко или сказать, что он зря старается, тогда палач повернет пару ручек, сделает ток сильнее – и все кончится.

Место, где ее держали раньше, скорее напоминало дом, чем темницу. Там можно было пообщаться, поболтать, иногда их кормили вместе, хоть и под наблюдением. Она спала на койке в крохотной комнатушке с окном, а как-то раз ей разрешили выйти наружу и целый час постоять под солнцем. Все там были осведомлены лучше, чем она, и, когда могли, делились с ней тайком полезными сведениями, но они пропадали, то и дело менялись. Сведения эти почти всегда были противоречивыми, одно исключало другое, они распространялись по всем камерам. Одна девушка, с удивленными глазами и впалым животом, сказала, что, когда ее арестовали, она была на девятом месяце, а другая – у нее живот был как раз такой, будто она на девятом месяце, – клялась, что попала сюда девственницей, девственница и сейчас. Ходили слухи – и девушка им верила, – что отсюда никто не выходит, но потом появился парень, которого два раза освободили и два раза арестовали. Это у него она набралась местных словечек, и когда ее перевели сюда, она уже знала – пыточный стол будет из нержавеющей стали, а ее камеру называют «трубой». Неизменным было одно – все утверждали, что ни в чем не виноваты. Так думала и она, и в голове у нее не укладывалось, что эти люди, все вместе и каждый в отдельности, жили в том же кошмаре, что и она. Жизнь в трубе словно отняла у нее память, и это помогало, пока она не нашла записки. Тот парень, из последнего их места заключения, рассказал ей, что такие записки называют «карамельками», потому что, когда тебя куда-то переводят, их надо проглотить. А она подумала: может быть, карамельки они потому, что, если ты совсем одна и вдруг находишь такое сокровище, – нет ничего слаще. Но вот как понять, когда их следует проглотить, ведь она никогда не знала: переводят ее из трубы в другое место, отпускают на свободу или ведут на смерть – и надо ли в таком случае уничтожить записки? Но мертвые никогда не возвращались, поэтому, как поступить, она не представляла.

За бесконечные часы взаперти ее пальцы обрели свой способ борьбы со скукой, свою энергию, между частями ее тела тем временем терялась связь, они зажили своей отдельной жизнью. А пальцы вели поиски. Они нашли дыру в подстилке из пенопласта, на которой она спала, полезли внутрь и на что-то наткнулись. Ее мозг и голова – они работали порознь – ухватились за мысль о карамельках и подсказали, что делать. Упорные пальцы вытаскивали из тайника карамельку за карамелькой, завернутые в полиэтилен бумажные шарики, и не один час прошел, прежде чем она поняла, какое карамельки имеют отношение к ней, но развернула она их и стала читать, лишь когда нашла в себе силы собраться, собрала все свои разрозненные части воедино.

Над головой у нее была небольшая отдушина. Воздух проникал в камеру не только через нее, иначе она бы давно задохнулась, потому что прикрыла ее влажной майкой. Через отдушину проникал свет, а иногда и шум – к ней она и поднесла записки. На каждой страничке сверху печатными буквами было написано имя: ПАТО ПОЗНАНЬ. От радости у нее чуть не закружилась голова.

Имя ПАТО ПОЗНАНЬ связывалось у нее с парнем. Уже за это она испытывала к нему благодарность, а к ней примешивались и томление, и восхищение, и любовь. Какой он молодец, что написал свое имя! Поступок человека ответственного, настоящий поступок! Почему бы и ей, подумала она, не написать про свою историю?

Она вообразила Пато – но вообразила его совсем не таким. Ей представился кареглазый блондин с веснушками на носу. Парень, походивший на ее брата и на отца, она связала их вместе и присоединила к ним и свое последнее – в той еще жизни – увлечение.

Когда она мечтала, что окажется на свободе – она теперь мечтала об этом благодаря запискам Пато, – она обязательно найдет семью Пато. Она воображала вовсе не тот квартал, не еврейский, не тот дом. Не увидела она и квартиру, где мать – ни дать ни взять горгулья – застыла у окна, смотрит на улицу и ждет. Девушка представляла, как она подходит к воротам, там ее встречает отец (он похож на сына, только виски седые, и, кстати, чем-то похож на ее отца), берет у нее записки и, еще не читая, обнимает ее.

В камере стойко держался и другой запах, отличный от запаха всех побывавших здесь тел, он бил в нос с такой силой, что девушка не понимала – как это она не обращала на него внимания раньше? Это был запах страха. Он и помог ей понять, что случилось худшее: Пато больше нет, Пато умер, а она несет его послание миру, его последнюю и единственную связь с миром, делает для него доброе дело, и вот по чистой случайности – если ее смерть можно назвать случайностью – его имя исчезнет из памяти.

А того не знала девушка (касательно и карамелек, и нас), что живет она не только ради Пато, что теперь она связана и с Лилиан, и с Кадишем. В этой точке они, все трое, сошлись, срослись и в этой же точке расстались.

И хотя правительство поступало так, как все правительства – властвовало над настоящим и строило планы на будущее, оно пошло и дальше: решило посягнуть на прошлое, изменить то, что есть, и отрицать то, что было. Хунта здорово в этом преуспела, она поняла: если хочешь контролировать все, нужно двигаться назад так же бестрепетно, как и вперед (бесконечность простирается в обе стороны). Принимая это во внимание, очень важно, что насчет случившегося в прошлом, случившегося с Пато, девушка, Лилиан и Кадиш были согласны. Пато похитили, Пато попал в тюрьму, Пато оказался в камере.

А вот насчет настоящего единодушия не было. Лилиан верила, что Пато жив-здоров и его держат где-то, но где – неизвестно, Кадиш не сомневался, что Пато на дне реки. А что же девушка?

Она приняла и сумела как-то соединить противоречащие друг другу точки зрения Лилиан и Кадиша. Она понимала, что каждый из них прав, страстно верила, что позиция каждого истинна. И так как она попала в камеру, где когда-то сидел, а теперь уже не сидит Пато, он был для нее одновременно и жив, и мертв. Раз так, ей предстояло принять решение: как быть с карамельками, а это зависело от того, что будет с ней: ведь шансов выжить у нее ровно столько, сколько и умереть.

Она много об этом думала и, вдохновленная записками, решила: она будет жить, выйдет на свободу. Текст каждой записки – их было всего шесть – она выучила наизусть, на случай, если она уцелеет, а они – нет.