Ресторан "Березка" - Евгений Попов

«TAGANY ROG»

– Ах ты, гад рогатый! – неизвестно почему обозлился я, тоскливо озираясь у закрытого табачного киоска. Хотя, собственно, что дурного, Ферфичкин, в такой идиотической надписи? Каждый тянется к культуре. Каждый шагает в ногу со временем. И если мне досталось получить привет с прародины таким образом, то и на это Божья воля – контакт есть, и я теперь окончательно вспомнил Tagany Rog, через который еще совсем недавно ехал в грязном поезде с битыми стеклами и драными дверьми, Таганрог, город, который мои предки покинули в XIX веке по независящим ни от кого обстоятельствам.

Не скрою, Ферфичкин, иногда закрадывается – а что если мой ловкий прапрадедушка «катьку» САМ замастырил, отчего и укатали его по справедливости в далекие края. Но, размышляя здраво, я эту романтическую версию начисто отвергаю. Во-первых, в связи с резким обесценением и введением серебряного монометаллизма ассигнации были частично аннулированы в России с 1 января 1849 года, во-вторых, ехал бы прадеда тогда в кандалах, и не в Амельяново на вольное поселение, а в Нерчинск-Акатуй давать стране руды, а в-третьих, вся наша семья генетически и патологически не умеет рисовать. Я, например, настолько не могу изобразить реальный предмет, что иногда думаю: не заняться ли мне станковой живописью, возродив дряхлое искусство абстракционизма, начисто пожранное голодной поп-культурой. Славный мог бы случиться эксперимент «модернизьма», ведь еще в школе учитель рисования Канашенков приходил в ярость, увидев, КАК я нарисовал будильник, торчащий у меня перед носом. Как?! Как можно столь не владеть перспективой? Как можно мгновенно перепутать все – цвет, свет, линию, тон? – сетовал учитель. – Да уж не пстракцинист ли растет? – пристально вглядывался в меня этот честный человек (1956 год) и со вздохом сожаления ставил мне тройку с минусом, ибо по всем остальным предметам я всегда был круглым отличником.

Не бойся, учитель, абстракционизм – не моя дорога. Из твоего ученика вырос натуральный реалист, который смело утверждает: прадедушка не рисовал фальшивых денег!

Хоть и был цыганист, грековат на вид, как, впрочем, и мама, как, впрочем, и вся наша фамилия, включая деду Пашу, деду Сашу, бабу Маришу, дядю Колю, тетю Иру, Наташку, Ксению, Кузьмовну, Федора, который шьет ондатровые шапки, Петра, сына дяди Гоши, и самого дядю Гошу, Нинку-хапугу и честного Котю – это по материнской линии, потому что об отцовских – отдельный разговор: там все были, по-видимому, мистики и пьянь, один дядя Ваня из города Енисейска чего стоит: закусит стакан портвейна брусничным пирожком и тут же начинает без передыху о богах и духах...

Глубоко время, и воды его мутны. Далее прадедов я своих предков не знаю, и старшие теперь умерли, и некого больше спросить. Далее прадедов я уже совсем ничего не знаю. Врать и придумывать – неохота. В архивы лезть – тоже. О русские люди! Ведь вы были, и как же это порвалась ниточка? Ведь были у меня и прапрадеды, и прапрапрадеды, и еще в бесконечность прапрапра... Поведает ли кто-нибудь о них? Нужно ли это? Нужно ли воскрешать отцов, Ферфичкин?

Сиз табачный дым, и нет ответа в тамбуре поезда, идущего с юга на север. Только лишь столбы бетонные попадаются одне... Тетя Ира, родившаяся в 1910 году, была во время гражданской войны девчонкой, и ее отец, деда Саша, был старостой села Амельяново, и село это постоянно переходило «из-руки-в-руки», как совершенно по другому поводу выразился мой учитель географии бурят Аполлон Петрович, женатый на немецкой еврейке Римме Борисовне, отчего у них вышли очень смешные дети, все получили высшее образование, живут теперь в Ленинграде... Так что, утверждала тетя Ира, вскоре крестьянам стало совсем непонятно, кто есть кто. Белые офицеры гуляют, прощаются с Родиной, рубят шашками черемуху. Гром канонады, и они скачут прочь в кальсонах, а через неделю снова вступают в село, но уже нацепив красные банты, и опять требуют сала, лошадей, самогону, обращаясь непосредственно к дяде Саше. Дедушка смотрел-смотрел на эти безобразия, а потом оборудовал в подполье сухое теплое местечко и при первых же признаках появления за околицей любого грозного воинства спускался туда, нацепив на нос круглые очки в железной оправе и читая русские сказки Афанасьева. Много дней и ночей провел он там за время гражданской войны и оставался, за неимением претендентов, бессменным старостой села Амельяново до самого бурного исчезновения деды Паши на заре сплошной коллективизации. После чего тоже исчез, переехав за 25 верст в город К. и подрядившись плотничать на строительстве Лесотехнического института, ставшего после Второй мировой войны гордостью сибирской науки. Попутно и для себя громадный дом срубил деда Саша, с дровяником, садом, баней и огородом. Половину этого дома он продал перед войной будущему власовцу Никульчинскому, а в другой половине жили все наши. Как сейчас помню, Ферфичкин, 1952 год, мы возвращаемся из Караганды и впятером занимаем целую комнату старого дедовского дома – я, сестра, мама, папа и его мать, бабушка Марина Степановна, ярая антисталинистка; в горнице живут – тетя Ира, двоюродный брат Саша и баба Мариша (другая бабушка, по матери), в проходной – жиличка Анна Константиновна, ухитрившаяся возвратиться до смерти Сталина из его лагерей и помалкивающая до поры до времени; на кухне, за фанерной стеной, тоже жильцы – пьяница Николай и его жена Елена по прозвищу Демьян. Вся наша колония сосуществует дружно, весело, мы вместе справляем революционные и просто праздники, поднимаем тосты за мир, чтоб не было войны, за Родину, за Сталина, за хорошие отношения между людьми, иногда вспоминаем деду Сашу.

А история с ним приключилась следующая. В конце сплошной коллективизации деда Саша был ударником труда и висел на «красной доске» строительства Лесотехнического института. Однако когда ему понадобилась мелкая справка с Родины и он отправился за 25 верст в Амельяново, то выяснилось, что в родном селе он числится как брат деды Паши, загубившего коней, беглым кулаком, и это грозило бы ему нешуточными последствиями, кабы не доброта односельчан, граничащая с безответственностью и потерей бдительности. Повезло, а то не сносить бы молодцу головы, несмотря на его высокое общественное положение стахановца, вышедшего из беднейших слоев революционного сибирского крестьянства. Повезло... Он умер в 1940 году естественной смертью в уюте и покое собственной половины дома, окруженный чадами и домочадцами... Эх, деда Саша, деда Саша!.. Как жалко, что я видел его лишь на фотографии! Он обучил бы меня плотницкому ремеслу, и я тоже стал бы уважаемым членом общества. Так нет же – умер плотник за шесть лет до моего рождения. Ему повезло, мне – нет. Согласись, Ферфичкин!..

Сегодня вспомнил, как мы рассуждали с тобой, что просто у них хорошая компания была, у этих, в XIX веке. Достоевский, Лесков, Толстой, Мусоргский. Молодая поросль – Чехов, Горький, Куприн, Бунин, Мережковский. Славно жили. Хорошо кушали. Писали произведения. В крахмальных манишках... Сюртуки... Бородами трясут, жаждут реформ, гневно протестуют против... О милая страна!..

Сегодняшний день, Ферфичкин, является днем накопления. Сегодня я ничего не пишу, а только гляжу по сторонам, кушаю, как в XIX веке, и выпиваю. Сегодня я был в гостях у художника М. и его жены А., великого поэта современности (женского пола).