Батый. Полет на спине дракона - Олег Широкий

Будучи скрытыми или явными язычниками, эти люди охотно лгали про христианские чудеса и знамения, окружавшие Боэмунда (то есть того, за кого он себя выдавал). Возмездия за кощунство они не страшились, наоборот — свои обиженные духи только спасибо скажут.

Вовсе «здешним» не обернёшься никак — как языки ни учи, выдаст тебя говор, — поэтому Боэмунд представился сыном православного человека из Булгара. Всхлипывая, рассказывал слёзную историю о том, как продали его, малолетнего, злые мордвины в булгарскую сторонушку. Мордвы тут не терпели, точнее, не терпели её в вольном состоянии, но многие зажиточные рязанцы держали в хозяйстве мордовских рабов. Любить своё отражение — удел немногих. Поступок мордвинов показался им достаточно отвратительным для того, чтобы растопить первую корочку льда-недоверия к Боэмунду.

С удовольствием выслушивая, как измывались над ним мордвины, они доверительно крякали, внимая рассказу о том, как истязали беглеца булгары. Однажды присутствовавший тут же чернец испепелил Боэмунда такими волнами чёрной зависти, что он предусмотрительно сбавил пыл.

К булгарам тут тоже относились очень нежно. Зная про это, страстотерпец уважил почтенное собрание, нарисовав картины разорения бесерменской столицы войсками злого Батыги.

Искусство состояло в том, чтобы не переусердствовать в яркости красок. Здесь ещё жива была память о временах, когда не столь былинные булгарские головорезы взяли на копьё город Муром и поживились окрест с соседской дотошностью. В пламенном повествовании так нужно было ему извернуться, чтобы вполне законная радость от страданий «дальнего своего» не отыграла неуместной симпатией к татарам, жгущим гадких булгарских нечестивцев.

Похоже, он всё сделал верно. Сквозь удовлетворение от возмездия «нехристям» кое-где проскальзывало грешное сочувствие к людям, которые во всём мире страдают от разора одинаково. Рисуемые Боэмундом картинки Булгара напомнили многим пожилым рязанцам зверства суздальского князя Всеволода Большое Гнездо.

Возведя притихший народ на вершину страстей, сказитель наконец поведал о своём оскоплении в татарском плену. Дальше следовала душещипательная притча про то, как явилась к нему той же ужасной ночью Пресвятая Богородица и подучила: «Пойди, говорит, в стольный город Рязань и спаси, научи князей, как татар опередить, напав на них в чистом поле».

— Вот так и сказала, в стольный, мол? — крикнули из толпы больше с надеждой, чем недоверчиво.

С трогательным простодушием рассказчик развёл руками:

— Уж я не знаю... Что было мне, то и сказываю. Тут он, понятное дело, не сомневался ни в чём...

— Вестимо, стольный! — заволновались ближайшие. — Любо. Будем ещё стольным-то городом. Верно, а, узорочье рязанское, али нет?

Понятно, что с ними охотно и громко согласились дальние.

Народ зашумел вразнобой, но и тут не обошлось без опасного конфуза. Кто-то в вернувшейся было тишине растолкал толпу в кожухах, лукаво прищурился и заорал, тыкая в Боэмунда коротким перстом:

— А которая была из Богородиц? Ежели с Новгорода али черниговска Пресвята Дева, слушать ли нам, рязанцам, льстивы её речи?

— Да почём же я знаю? — растерялся Боэмунд.

Он вспомнил жалобы мелькитских священников из Самарканда. Все они сетовали, что в «Стране Рус» народу (да и многим тамошним клирикам) трудно растолковать, что Богородица — это не та большая икона, на которую молятся сообща в главном городском соборе, что икона — пусть святое, но не более чем изображение. Потому часто бывает — «чужих Богородиц» жгут и уродуют.

«Когда один урусутский коназ захватит город другого коназа, тамошние храмы обдираются до мяса. И таковое, по язычеству своему, не мыслят они богохульством. Бывает, «вражью Богородицу» повяжут да и увезут к себе, повесят в своей церкви. И таковые зовутся у них «полонянками». У нас так принято обходиться с джиннами, запертыми в медном сосуде. И джинн, и здешние иконы, похоже, мнятся волшебными слугами тех, кто ими владеет», — смеясь, рассказывали самаркандские учёные мелькиты.

Боэмунд растерялся было на какой-то миг, столкнувшись с местными особенностями воочию, но оправдываться ему не пришлось. На «неверующего Фому» тут же накинулись:

— Лапоть ты, Петрята, ей-ей. Мозгов, как в голове у кура[102]будильного. Будет тебе черниговска Богородица Рязань стольным градом величать...

— Верно! Верно бает... Пущай далее сказывает!

Боэмунд поведал, как чудесным образом ослабла у него верёвка, какой он был связан, как удалось ему сюда счастливо добраться.

В миг, назначенный капризной судьбой, из глубин народного моря выскочил оборванный юродивый. Отпрыгнув назад от своей пыльной пятерни, он завопил истошно тонким голосом:

— Стойте, православные, не верьте сему прелестнику! Истинно глаголю — никакой он не скопец праведный, а Дьявола порождение!

Это была главная задумка Боэмунда. Посрамление клеветника (понятно, что таковым был один из его людей) станет тем событием, которое сольёт чаяния народа в единый вселомающий порыв. Один человек способен задуматься о том, что вовсе не обязательно истинность увечья может быть доказательством правдивости в остальном. Народ же на такую удочку обязательно клюнет, а те, кто засомневается, поднять свой робкий голос против такой «соборности» не рискнёт — пусть только попробует.

Его заботило сейчас другое, как бы гнев окончательно прозревших радетелей справедливости не перекинулся на ЕГО человека, мужественно рисковавшего своей шкурой. Причём эта отчаянная смелость была настоящей. Толпы, которые гонят в бой на взаимную резню, таковой обычно не обладают... Только неопытный человек принимает «храбрость» в бою за настоящую, присущую человеку, храбрость. Но здесь-то был не бой.

Впрочем, волновался он зря. Как только первая волна правдоискателей подхватила Боэмунда в свои заботливые любопытные лапы, его помощник тихонько растворился в толпе — и след его в натоптанном снегу простыл. К вящему своему восторгу убедившись в «истинности» оскопления засланного хитреца, «узорочье рязанское» обернуло своё хищное многоголовье на простывший след клеветника... и совершенно безуспешно.

— В степь! — всколыхнулось море горячих голов...

— Обрежем хвосты коням татарским! Вспорем Батыге поганое брюхо!

— Попомнит, нехристь, рогатины рязанские...

Боэмунду вдруг сделалось пронзительно жаль этих людей, и он робко попытался оправдаться перед самим собой: «На их же благо. Ежели запрутся в городе, не иначе продержатся до стенобитных машин. А тогда — вырежут всех до сосунков. А так, глядишь, кто и уцелеет». Но легче от такой мысли не стало.

В Рязани боязнь бунта у князей в прожилках. Каждый претендент на власть, чтобы прежнего скинуть, начинает будоражить «обчество». В Рязани только свистни — побузить всегда охотников найдётся. Потому не скупится власть на подачки для буянов, чтобы «справедливый люд» не разорвал князиньку на части, как во времена укромные поступили со злополучным Игорем Ольговичем в стольном Киеве, да и не только с ним.