Батый. Полет на спине дракона - Олег Широкий

Рязань не какой-нибудь там Господин Великий Новгород, где с простыми горожанами-смердами никто не считается, где ничего толпа не решает. Это в Новгороде правит не слепая вольница, а разумное меньшинство из вятших горожан, купцов да бояр. Там, в полночном чудо-городе, собираются эти богатеи — всего несколько сотен — на узкие собрания, называемые по-здешнему «вече» , куда юродивых, бродяг и крикунов пущать не велено. Собираются и решают важные вопросы.

Конечно, было вече и в Рязани, но силы и власти реальной оно не имело. Здешние вятшие робели перед княжьей старшей дворней (дворянами по-здешнему). А те, заслонясь копьями дружин, тоже боялись, не только бунта. А от такой напасти ничего не спасёт, всех в ножи пустят, и такое уже не раз бывало на светлой Руси.

«Да, — подумал Боэмунд, — ничего нового. Даже великий Юлий Цезарь, даже император Нерон стелились перед толпой, хлебом и зрелищами кормили. А когда просила ненасытная толпа чью-то голову (пусть и голову друга), приходилось таковую выдавать».

Чтоб в стране тёмное большинство не крутило разумным меньшинством, очень надо стараться. С властью демоса (и её вездесущим побегом — тиранией) не всякому бороться по плечу. Удавалось такое в Венеции (где правил Совет дожей), в том же Новгороде, но уж никак не в Рязани. Впрочем, до таких глубин «народоправства», как, скажем, Великий Рим эпохи упадка, Рязань ещё не докатилась — была покуда слишком «дикая».

Юрий Игоревич народа боялся, а чем больше чего-то боишься, тем больше это скрываешь.

Во времена стародавние шли на стольный Киев половецкие полки, и — так же как сейчас — требовал у князя народ вести его на половцев. Не послушался Изяслав, не повёл войска во чисто поле, и чем же всё дело завершилось? Погнали киевляне болезного из столицы, не успел и чихнуть. А из поруба вытащили тогда смутьяны Изяславова врага Всеслава Полоцкого — веди, мол, нас в бой.

Да, задуматься есть о чём. Долго ли, коротко, был приглашён Боэмунд в круг более узкий (куда бы они делись). Теперь он за себя не боялся — народных любимцев, особенно тех, кого «Богородица коснулась», трогать опасно. Это тебе не послы иноземные. В Новгороде его пригласили бы на вече, и там пришлось бы Боэмунду совсем кисло — покрутился бы, как муха в кипятке, но здешний «узкий круг» состоял не из купцов и не из вольных бояр, а из княжьих доверенных людей, во всём от него зависящих.

Однако оборотень всё равно насторожился. Здесь были люди не то чтобы более трезвые, чем в толпе (хотя и не без того), но главное — их было меньше. А значит, говорить с ними нужно было по-другому. Не столько про знамения и чудеса, сколько о том, что «за Пронском главный табор татарский, а силы поганых рассеяны загонами малыми от него до Вороны-реки».

Так оно и было. Рассыпавшиеся вблизи пронских застав дозорные сотни рыскали по сёлам в поисках жратвы и сена. Неполные тумены Гуюка, Бури и Бату (половина людей ушли с сыном Тулуя Мунке на охоту за половецкими запасами) стояли отдельно. А между ними, увязая в рыхлом снегу, мотались, переругиваясь, утомлённые туаджи — порученцы. Расписывая в заманчивых красках богатства «главного табора», Боэмунд не упомянул только об одном — о том, что он нагнетает беду на разлюбезного Гуюка.

Рязанцы, конечно, пошлют людей на разведку, таковая покажет, что Боэмунд не соврал, — тут ему нечего бояться. А простой народ на площади нужно было будоражить для того, чтобы князь и его воеводы не столько думали, верить ли ему или не верить, сколько искали подтверждения тому решению, какого от них требовал народ. А под таким нажимом бдительность неизбежно притупится.

Стоянка Гуюка действительно самая пышная, крупная и яркая. Этот нетерпеливый сластолюбец потащил с собой в поход даже гарем. Злополучное нападение, в которое соглядатай джихангира пытался ввергнуть рязанцев, будет иметь и ещё один смысл: не грех попугать зарвавшегося царевича, потерявшего весь страх перед врагом. Его тумены состояли из кераитских и найманских ветеранов, для которых не было в жизни ничего более страшного (всё повидали), чем их драгоценный предводитель.

Своих и вправду нужно бояться больше, чем врага. Но не настолько же, в самом деле, бояться, чтобы сдаться в благодатное рабство кому угодно — только бы избавиться от невыносимой жизни на «свободе».

«Глаза и уши» Бату, рассеянные по тысячам Гуюка, с тревогой сообщали: если дотошный тайджи так и будет «драть кожу с лица, поскольку в задней части всё содрано», встреча с противником не принесёт ничего, кроме добровольной сдачи в плен всего войска.

Как и ожидалось, на княжеском снеме было дано «добро» на самоубийственный степной поход за Пронск — главное было сделано.

Олег настолько не соответствовал образу княжеского отпрыска, каким его представляли в здешних местах, что его никто не воспринимал всерьёз... Если бы он был единственным, драгоценным дитём в семье, его воспитанием занимались бы строже. Но для светской гордости князя Ингваря Игоревича, батюшки, вполне хватало дотошного Романа.

Олега любили той снисходительной любовью, которую могут позволить себе те, чья родительская хищная потребность «оставить после себя своё продолжение» вполне удовлетворяется другими детьми. Так любит девочка тряпичную куклу... С такой доброжелательностью, отстранённой от уважения, тискают пушистого щенка. И в обиду не дают такого щенка особенно рьяно, и жалко такого больше других, но жалостью не гордой, не светлой, а той животной — местные попы сказали бы «земнородной» — которая не воспитывается, а рождается вместе с нами, как досадная помеха на пути настоящих правильных добрых дел.

Как известно, глупость определяется не тем, ЧТО человек сказал, а тем, КТО это сказал. Поэтому что бы ни говорил Олег, то и было глупостью.

Юрий Игоревич, не будучи искусным «душеведом», приглашая на важные княжеские советы вместе с серьёзными людьми ещё и «дурачка», поступал очень правильно. Поучая непутёвого братца, старшие как бы мирились между собой. Если есть против кого дружить и величаться — дружба всегда крепче. Да и, чувствуя своё явное превосходство над Олегом, старшие мало того, что о своих сварах забывали — они ещё и оборачивались к трудному делу самой лучшей своею стороной.

А Олег меж тем, от рождения зная, что он глуп и смешон, не тратил время на то, чтобы доказывать себе самому, мол, это не так... Если бы Олег был немного постарше, наверняка научился бы извлекать из такого отношения к себе должную выгоду. Так делали в разные эпохи великие интриганы. Но в том-то и дело, что интриганом он не был. Он жадно пил из необъятного корыта любознательности, что твой беззаботный смазливый поросёнок.

Как и положено сказочному сыну-дурачку, оттеняющему «стати» умных братьев, у Олега была разумная и пригожая жена. Евпраксия являла собою ходячее несчастье для Романа, ибо жестоко обманула его самые лучшие ожидания. Надо же так извернуться окаянной... Но теперь уж ничего не исправишь.

Известно, узы брака — золотые цепи, не пускающие на волю греховные страсти. Но с Олегом и Евдокией получился конфуз — эти цепи не позволяли отнять сокровище у «недостойного» и отдать «достойному». Поэтому остальные братья тихонько лязгали зубами.