Месть фортуны. Дочь пахана - Эльмира Нетесова

— Трехай! — удивился Шакал такому воспитанному обращению дочери.

— Конечно, чужие — западло!

— Пижон, Хлыщ и Тетя давно ли к нам пришли, а ты их больше других зауважала.

— Пахан, их трое! Ты их пахана не ожмурял! Этих — много! С чем прихиляют, никто сам не расколется.

— Поздно! Я согласился! — отмахнулся пахан. А вечером к нему в хазу постучали кенты Питона.

Им открыл рыхлый, ленивый Тетя. И узнав, кто такие, пропустил в хазу, позвал пахана.

Шакал оглядел законников. Те стояли у порога, не решались пройти. Но вот один — остроносый, верткий кент, глядя в глаза пахану, спросил:

— Иль я не подхожу? Чего нас моришь как сявок у параши? Берешь иль нет?

— А ты куда мылишься? В бега? Иль к шмаре? Иль чинарь в жопе тлеет? — не выдержал Тетя и пошел дожевывать свой пряник, каких в его карманах было полно.

— Я с паханом ботаю! — обиделся остроносый. И Шакал, предложив всем общий разговор, наблюдал за фартовыми Питона. Те во все глаза рассматривали Черную сову, о какой наслушались всяких былей и небылиц от своих — законников.

— Я в малине самый старый! После Питона! Царство ему небесное! Мы с ним в Воркуте скентовались. Слиняли в бега. Зацепили Рыбака в Хабаровске и втроем в дела ходили. Потом на вокзале в Москве заклеили Козу, он ходку оттянул в Сыктывкаре.

— Где? — округлились глаза Шакала. Он еле продохнул. И спросил:

— Где эта Коза?

— Вот я! — вякнуло из-за плеч бородатое — в очках, удивительно похожее на козу.

— Там же зоны бывших сотрудников ментовок! Ты из лягавых?

— Упаси меня Бог! — проблеяло скрипуче.

— Я мента пришиб! Машиной. Враз ожмурил. Меня и всадили к ним, чтоб они из меня душу вышибли. Но меня на лесоповал кинули. Трелевать. Червонец тянул. А потом — в малине. С Питоном — полтора десятка фартовал. В законе седьмой год.

— Потом сфаловали Циркача. Этот — на все руки! — указал остроносый на круглого мужика неопределенного возраста. Тот, открыв в улыбке желтозубый рот, заговорил плавно, гладко, словно скатерть шелковую перед всеми на столе стелил:

— Я с пацанов в голубятниках приморился. Сиротою рос всю жизнь. Воры приметили, когда я уже в налетчики вырос. Взяли в долю, потом в дело. Видно, по душе я им пришелся. Да оно, если правду вякать, я со всеми на одной шконке уживался.

— Пидер, что ли? — спросил Шакал.

— Нет.

— А почему на одной шконке?

— Я об уживчивости. Меня все уважают, — говорил Циркач.

— За что кликуху свою получил?

— В детстве побирался. Плясал лихо для толпы. На руках ходил. Так и прозвали.

— Прохавал ты свою кликуху! Вырос из нее. Сколько же фартуешь с законниками?

— Восемнадцать лет. Да двенадцать на Колыме. В пяти ходках был. Из четырех — линял. Питон — третий пахан.

— Почему так много паханов сменил?

— Один — в ходке откинулся. Второго — мусора ожмурили. Питона — свои…

— Роковой кент! — хмыкнул Пижон.

— Это паханы невезучие! — огрызнулся Циркач и отвернулся от чужой малины, обидевшись за намек.

— Потом мы взяли Тещу!

— Кого! — не поверил Шакал в услышанное.

— Теща! Кликуха кента!

— Шмара у вас? — привстал Глыба, разглядывая заросшего щетиной мужика. У того волосы росли прямо изо лба. На лице лишь глаза и нос кое-как угадывались. Все остальное утонуло в черных, патлатых кудлах.

— Ну я— Теща! Я! Не темню! Так в зоне бугор-паскуда назвал! Чтоб ему колючки рожать до гроба!

— За что?

— За дело, из-за какого загремел в ходку на червонец! Тещу начальника милиции тряхнули. Все б ладно! Навар сняли жирный. Да кенты по незнанью натянули ее. И меня подбили на это. Когда попухли, она меня по низу признала, шалава подлая! А еще культурной прикидывалась. Вякнула своему зятю — лягашу:

— Васек, хочу убедиться, что ты всех поймал! Прикажи им снять штаны!

— Тот дурак-дураком, а и то покраснел и вякает:

— Что вы, мамаша, не могу! Не положено такое. Вы в следствии — человек посторонний.

— Я пострадавшая! — кричала баба. А потом мне в зону три посылки прислала. Я ей не писал, не хавал грев. А бугор барака пронюхал. И хана… Приклеилась поганая кликуха, как гавно к порткам. Не отодрать, — сетовал мужик.

— Наперсток! — вытащил остроносый мужичонку, какого из Черной совы одна Капка и приметила.

— Зелень, что ли? — глянул Боцман недовольно и добавил:

— Своего такого гавна хватает!

— Кто «зелень»? Это об мне? — залютовал человечек. И обложил Боцмана таким забористым матом, что все фартовые до колик расхохотались.

— В фарте я — первая фигура! Личность с царского рубля! Я — везде — удачу приношу с собой! Хоть на воле, или в ходке! Пока вы, дубинного роста, оглядитесь, я уже с наваром смылся из любого банка, из магазина!

— Это точно, под юбкой у баб, в такие места шнырял, нам и не снилось. Вместе со сторожихами, вахтершами! Он и впрямь — золотая кубышка. Его Питон берег особо. Как талисман, — сказал остроносый.

— А сам кто будешь? — спросил Шакал.

— У меня кликух много было. Самая клевая — Трубач.

— Не подходит она тебе! — рассмеялась Капка и выкрикнула:

— Буратино! f

— Тоже красиво! — согласился сразу.

— Я всегда с Питоном фартовал. Но он всех нас на доле обжимать начал. В общак ложил. Зажиливал на хамовку. Оттого хотели слинять, отколоться от него в другую малину.

— А чего из своих пахана не сделали?

— Никто не согласился! — признался Буратино.

У Боцмана от услышанного рог открылся удивленно:

— Все как один — шибанутые! — вырвалось у него невольное.

— Сам малахольный! — взбунтовался Наперсток. И заговорил:

— Пахан особым должен быть! Всех в клешнях держать! А мы только воровать умеем. На паханство — голова и характер нужны. Как у вашего! Мы о нем слыхали много! К другим — не прихиляли б! Уж дышать, так с Шакалом! Фартовых много, а паханом один становится. Мы выбрали — вашего!

— Располагайтесь! Так, кенты? — оглянулся Шакал на своих, те согласно закивали головами.

Наперсток сразу к Задрыге подвалил. Решил самостоятельно познакомиться, попытался погладить ее кошку. И тут же взвыл, отскочил в сторону, ошалело, держась за проколотый носок ботинка. Боцман ликовал. Теперь Задрыга надолго от него отстанет, покуда все свои пытки не применит к новичкам, о нем не вспомнит.

Он радовался, как ребенок, представлял себе спокойную жизнь хотя бы на полгода и решил сегодня хорошо выспаться. Предвкушая предстоящее, Боцман сел на кровать, чтобы снять носки и тут же взвился к потолку с диким криком. За его задницей потянулось одеяло.