«Я собираю мгновения». Актёр Геннадий Бортников - Наталия Сидоровна Слюсарева

Сима: – Я откуда знаю.

Володя: – Погоди, погоди!.. Так, ты может быть, Зина? Галя? Варя? Фекла?..

Сима: – Отстань, пожалуйста.

Володя: – Ты – никто! Понимаешь ли ты это? Ты – не ты! Ты – тайна, загадка. Ты – прелесть!» … верно, Луиза?»[19]

Гром и Молния! Как восклицают в тех же пьесах – он не был начинающим актером, вышедшим на сцену лицедействовать, не был даже талантливо воплощенным персонажем театральной истории. Он был воздухом с горных вершин, который «свеж, как поцелуй ребенка», он был Наташей Ростовой, летящей над ночным садом. Его светлая пушкинская энергия, срываясь с каждым ударом сердечной мышцы, слетала в зал и ее, пылающую, жадно заглатывали зрители. В самой сердцевине его – не без толики итальянской составляющей – сердца во все концы света сияла невероятная свобода. Ей-богу, стоило назвать его именем какое-нибудь малое солнце.

Федор Чеханков, друг, присутствовавший впервые на прогоне, никогда ранее не видевший приятеля в деле, не мог поверить тому, что оказывается он давно знаком с этим величайшим актером, который на сцене отдавался не «читке», а «полной гибели всерьез».

«Такое впечатление, что есть у человека необычайной чистоты бриллиант. И он по доброте душевной нет-нет, да и разрешит изредка взглянуть одним глазком…а то протянет вам человек драгоценный камень на вытянутой руке: смотрите, люди, как он сверкает». (Голос зрителя).

Тем не менее первые критические отклики на спектакль и игру Бортникова были более чем сдержанные. И только после того, как известный театральный педагог Мария Кнебель одобрительно высказалась об игре премьера, для цензуры и общественности спектакль «В дороге» официально стал очередным успехом театра им. Моссовета. По мнению Кнебель играть «розовских мальчиков» совсем не просто, прежде всего, потому что каждый из них – личность. А кто, не имея таланта и индивидуальности в состоянии раскрыть на сцене все своеобразие личности? В трактовке молодого актера педагог оценила «точно схваченную психологию возраста, предельно обостренную внутреннюю жизнь, почти болезненную чувствительность».

«Главное и самое привлекательное в его игре, – писала Кнебель, – импровизационность … Он хорошо знает, ЧТО делает, к чему стремится, но то, КАК он сделает это сегодня или завтра – он не знает и не боится такой неизвестности».[20]

На энном посещении сакрального действа я больше не слышала ни одной реплики. «…Так ты кто – Галя, Варя, Тоня?..» Его невероятные глаза были так близко, он улыбался, склоняясь ко мне. Что мне добавить – в кулисах, скрестив руки, стоял Жерар Филип и тоже улыбался. Остановись мгновенье, когда ты так прекрасно!

Интересно, куда он девал подношения зрителей: мешки с письмами и клумбы с цветами. С финальным выходом труппы на поклоны для нас ничего еще не заканчивалось. Мы оставляли зал, не дожидаясь затихающих выкриков браво, не провожая взглядом, выстреливающие очередями, россыпи летящих отовсюду на сцену букетов, последние секунды парения мечты в лучах софитов перед тем как гильотиной рухнет занавес. Забрав молча одежду в гардеробе, выйдя из темного сада, мы перемещались на противоположную сторону улицы Горького, улицу «койкого» и, если повезет, занимали пустую телефонную будку напротив высокой арки монументального дома, так как просто торчать посередине тротуара – глупо. Из этой арки, пользуясь служебным выходом, и должен был спустя некоторое время появиться актер. Внутри будки, не без элементов пантомимы для остановившегося рядом нежелательного прохожего, пересчитывая двухкопеечные монетки, делая вид, что бросаем их в щель автомата, мы изображали телефонный разговор. Ждать иногда приходилось достаточно долго. Наконец он выходил из арки и сливался с толпой. На этом спектакль считался завершенным.

Следующие сутки, скованные счастьем, страстью и страданием мы обычно проводили вместе. Первая половина дня всегда была наполнена отсветом розовского оптимизма. Пройдя от Лубянки по многолюдной Никольской до конца, мы скрывались в тяжелых дверях Гума. О, не для того, чтобы купить себе что-то из одежды или парфюмерии (снять стресс через неизвестное тогда понятие «шопинг») ибо в те годы из достойного там ничего не продавалось, за исключением одного артикула. Превзойти вчерашнее театральное счастье было невозможно, но позволить себе внутри Государственного универсального магазина стаканчик мороженого, сладкую вкушаемую радость, было вполне реально и желаемо. Слизываемый языком, не спеша, шарик крем-брюле, проваливающийся в замечательные пустоты и раскисший вафельный огрызок в финале пиршества. Денег и совести всегда хватало только на один стаканчик.

Вечер требовал своих декораций – непременного выхода на улицы города.

По своей протяженности и форме бульвары все же конечны, не то, чтобы это был недостаток, но для того, чтобы вымешивать ногами впечатления от увиденного и услышанного, требовался круг или эллипс. И тут сгодился парк ЦДСА с большим прудом посередине, вокруг которого мы и наверчивали бесконечные круги. Стена дома актера, выходящая в парк, которая нам открывалась на очередном повороте, нависала над нами тенью отца Гамлета. Мы отслеживали и перебирали в памяти каждый поворот его головы, каждый жест руки, которая вовсе не рука, а сорвавшийся дым, дуновение, дар от него тебе на твою галерку. А этим голосом можно было лакомиться, как тем же мороженым. Мы даже по-своему поделили его, я взяла себе на вооружение его окрашенный звук «ч» в слове «вечер», а Леночка – быстрый поворот кисти руки с расставленными пальцами, будто вворачивающими снизу лампочку.

Внутренне я так сроднилась с театром им. Моссовета, что порой брала на себя роль режиссера-постановщика. В те годы труппа этого театра как будто специально была подобрана для несравненной «Золушки» Евгения Шварца. В своих прогулках по зеленой Москве я безошибочно распределяла роли: наивно-нелепый, теряющий корону, по-детски обижающийся на своих придворных, король – Ростислав Плятт. Крошка Золушка – Нина Дробышева. Принц – удар в самое сердце – Геннадий Бортников. Мачеха Золушки – Фаина Георгиевна Раневская, с блеском исполнившая эту роль в кинематографе. Сестры: беленькая, полненькая – Татьяна Бестаева, высокая, черненькая – Эльвира Бруновская. И, конечно, ослепительная фея, спускающаяся с небес, проплывающая на месяце над головами зрителей и, которой «никогда не будет больше тридцати девяти лет ни на один день» – Любочка Орлова.

«Король останавливается перед стражей в позе величественной и таинственной.

Король – Солдаты! Знаете ли вы, что такое любовь?

Солдаты вздыхают».

Е. Шварц «Золушка»

Не случившийся спектакль «Золушка» из сада «Аквариум» по левую сторону площади Маяковского, если смотреть от Самотеки, несомненно мог стать зеркальным ответом на спектакль «Голый король» того же Евгения Шварца, с блеском поставленный в театре Современник, с не менее замечательными актерами: Евгением Евстигнеевым, Игорем Квашой, Ниной Дорошиной.

Но, принц…только Бортников, и никакого второго состава!

Какое это было счастье смотреть на него на сцене, следовать за ним в его дельфиньих прыжках к солнцу и тотчас нырять в фиолетовые глубины океана, пьянея его наполнением. Я думаю, такое же впечатление получали парижские зрители от Жерара Филипа, чье выступление гипнотическим образом захватывало их сознание.

Стосковавшаяся по энергетике любимого актера, театральная сцена Парижа одной весной притянула к себе его русского двойника.

Парижские гастроли

Французский импресарио Жорж Сориа прибыл в Москву в апреле 1965 года отбирать спектакли для показа их в Париже в рамках традиционного фестиваля Театра Наций. В театре им. Моссовета кроме «Маскарада» Лермонтова с Николаем Мордвиновым в главной роли, удостоенным накануне Ленинской премии, был предложен спектакль с участием Веры Марецкой «Бунт женщин». Негласная хозяйка театра В. П., как ее величали здесь за глаза, просто обязана была оказаться в Париже. На импресарио «Бунт женщин» не произвел особого впечатления, он был разочарован, но ему надо было отобрать три спектакля для предстоящих гастролей. Совершено случайно он посмотрел «В дороге» и заявил, что на фестиваль во Францию отправится Геннадий Бортников. Министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева пожала плечами: «Но его же никто не знает…?». «Ничего, узнают», – спокойно ответил Сориа. В результате переговоров в Париж повезли «Маскарад», «В дороге» и «Дядюшкин сон» Достоевского, в который срочно ввели Веру Петровну Марецкую, и где у Бортникова была скромная роль бедного уездного