«Я собираю мгновения». Актёр Геннадий Бортников - Наталия Сидоровна Слюсарева

получил записку из зрительного зала: «Я воевал на том же направлении, я рад, что я вас не застрелил».

На центральной улице Горького в то время существовало два явных портала для виртуального прохода за Железный полог, то бишь, за границу – книжный магазин «Дружба» и ближе к метро Белорусская – джазовое кафе «Молодежное», откуда тонко тянуло западным ветерком. Третий портал – для Андрея Тарковского и конечно Андрона Кончаловского – кафе-ресторан «Националь». Когда швейцар в ливрее распахивал перед иностранцами дверь, оттуда вырывался наружу настоящий «герлен-шанелевский» сквозняк. Здание гостиницы «Интурист», стального цвета, возвышающееся заставой-прологом к главной улице столицы, хмуро смотрелось зловещей пещерой Волан-де Морта, мимо этой заставы следовало проходить с низко опущенной головой, не поднимая глаз.

В просторном зале кафе «Молодежное», вслушиваясь в импровизации под Дэйв Брубека и Чарли Паркера, в завитках сигаретного дыма незаметно пролетало джазовое время. В книжном магазине «Дружба» рассеянно листался альбомчик по живописи, изданный в дружественной ГДР или в Венгрии. Источником литературных веяний оставались толстые журналы: «Новый мир», «Москва», «Вопросы литературы» (Вопли), «Театр», и, разумеется, журнал «Иностранная литература».

Бортников прочитал роман «Глазами клоуна» в третьем номере журнала «Иностранная литература» за 1964 год и, по его признанию, тотчас в него влюбился. Он подготовил из него небольшой отрывок на полчаса, устроил показ в ВТО, как говорится для своих, с мыслями о том, что в будущем не плохо было бы сделать спектакль по полюбившемуся роману. А вот Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф тут же сказала, как отрезала: «Давайте, ставьте, вы рисуете, сможете оформить».

Жан Вилар, руководитель Национального театра Франции, дважды просил Жерара Филипа, молодого человека, едва достигшего тридцати лет, ставить спектакли для Авиньонского фестиваля.

«В течение шестидесяти дней я наблюдал краем глаза за действиями этого человека. Я слышал недовольство в его голосе и то, как нежный тембр едва скрывал гнев и раздражение. Я видел, как он, сдерживая себя, занимался с непослушной актрисой, как со временем черты лица его обострялись, а глаза выдавали усталость. Видя, как его волосы стали седыми от пыли театра, как дрожат руки, я понял, что профессия руководителя театра – это профессия человека молодого с хорошим здоровьем, не ограничивающим дерзание. Да, театр, который не доверяет молодежи ответственность за важные дела, является мертвым театром».[26]

За получением прав на инсценировку романа было отправлено письмо в Бонн, практически без адреса. Письмо дошло, и разрешение от автора было получено. Выступая впервые в роли режиссера постановщика, сценографа, художника по костюмам, Бортников оказался лицом к лицу с большим коллективом.

До Бёлля доходили слухи о том, что в Москве существует инсценировка его романа. Он боялся постановок, так как по его мнению чаще всего из этого ничего хорошего не выходило. Однако в очередной приезд в Москву в марте 1970 года, отринув навязываемую ему обширную экскурсионную программу по Золотому кольцу, писатель первым делом отправился в театр им. Моссовета.

Сам исполнитель главной роли Ганса Шнира переживал больше за вставные номера: эксцентрику, пантомиму. На поклонах Бёллю устроили такой шквал аплодисментов, что он даже испугался, заметив, что его по ошибке вероятно приняли за космонавта. После спектакля уроженец Бонна долго молчал, а потом за кулисами сказал еще не разгримировавшемуся актеру: «Бортников, а вы знаете, мой герой похож на героя Достоевского».

Этот разговор происходил до постановки «Петербургских сновидений», которую позже он также специально приезжал смотреть в Москву. Теперь в шумных компаниях с застольями Бёлль беспокоится: «Сейчас придет Бортников после спектакля, оставьте ему гуся».

Клоуны – это, конечно, другой подвид людей, сотворенный из сверх хрупкой материи, чье искусство целиком обращено к чувству. Белый плат грима, магнетическое притяжение глаз-клякс в черных ободах-колесах, молчание, если клоун еще и мим, придают их ремеслу особую выразительность. И Ганс Шнир в исполнении Бортникова был одним из самых пронзительных клоунов.

Широко открывающийся – потянуть за ниточки вниз – рот куклы. Долгая кисть руки из-под манжета, то бессильно свисающая, то взлетающая, чтобы откинуть непослушную прядь со лба, как непрошенную волну. Пластичное тело актера легко отзывалось на нужную эмоцию и быструю смену состояний. Не пойди он в актеры, он мог бы стать настоящим цирковым клоуном, участвовать сегодня в шоу Славы Полунина. К тому же его душа как-то быстро всплывала на поверхность. У нас у всех она утоплена, вечный стон Аленушки с бережка: «Тяжел камень ко дну тянет, шелкова трава ноги спутала, желты пески …». А вот его исповедальный монолог поднимал на поверхность. Открывались старые раны, душа, кровоточа, очищалась.

Голос зрителя тех лет: «Скажи мне после спектакля, что не сам Ганс Шнир ходил по сцене, произносил свои пронзительные монологи, плакал, смеялся, звал Марию – я бы не поверила такому человеку».[27]

Неужели кто-то мог отказать ему в чувстве? Уму непостижимо. А если и отказал, то он хотя бы познал отчаянье сотен русалочек, взирающих из пучин океана на своего принца.

«Люди отлично знают, что жизнь клоуна не всегда бывает веселой, но, что у клоуна на самом деле меланхолия, люди никогда не догадаются».[28]

В конце спектакля зал вставал в едином порыве.

В те же времена удивительным образом в нашем пространстве, как будто спустившись со сцены в зал, материализовался настоящий клоун, чудесное существо. Одним вечером в дверях квартиры на восьмом этаже объявился Боря Амарантов чуть ли не в котелке Чарли Чаплина. В Москве мы знали его как талантливого мима. Выиграв какой-то международный конкурс, он участвовал во всех значительных концертах, жонглируя белыми шариками под неаполитанскую песенку, поражая публику своей пластикой. Да и точно, Майкл Джексон обязан был ему своей лунной походкой. После гонений на бедного советского Ганса Шнира, после того как закрыли его театр, он вынужденно пошел в сторожа. И вскоре задумался о том, чтобы выехать за рубеж, в чем полагался на помощь Лениной мамы.

Боря объявился на пороге нашей волшебной квартиры, одаривающей счастьем любого, и был очень похож на нелепого Лариосика из «Дней Турбиных» М. Булгакова. Он что-то мямлил тихим голосом про то, кем рекомендован, и от кого послан, кажется, даже про затерявшуюся телеграмму. Мим был настолько трогательным и беспомощным. В нем был тот самый инфантилизм, в котором обвиняли критики Бёлля по поводу его «эстетики гуманного» – определение, данное им самим, а также произнесенной им однажды формулы: «теология нежности», которая в очень большой степени была у Гены Бортникова, иначе откуда это чрезмерное служение «братьям нашим меньшим»?

Все бросились опекать настоящего клоуна. Боря прибился к нам настолько, что был оставлен жить на восьмом этаже. Спал на кухне. Летом мы взяли его с собой в Крым в Коктебель, еще одно место силы.

Одним вечером он устроил представление прямо на открытом воздухе на пологом склоне холма. Он изображал пантомиму с зонтиком. Ветер, который всегда присутствует на коктебельских просторах, стал его партнером. О его гибкости я не говорю, он гнулся золотым ковылем от земли до тучки. Своим зонтиком и искусством он проткнул наволочку неба, еще секунда и, казалось, он взлетит. Присутствующие на бесплатном представлении местные планеристы, задубевшие от ветров, своих побратимов, не могли поверить в то, что видели. Они соединялись с небом, благодаря своим аппаратам, а он просто так по хотению: «раз, два, три – лети…». Он действительно выехал в США, потом какое-то время жил во Франции, но его карьера не заладилась. Вернувшись из-за заграницы, мим так и закончил свою жизнь на воздушных путях. В один несчастный день он вылетел в окно и разбился. Бедный «пикколо бамбино».

Вспыхнет рампою мгла,

Зеркала занавесят товарищи.

Зеркала, зеркала…,

Мой последний приют и пристанище.

Отход

«Я брошен в жизнь, в потоке дней… и мне кроить свою трудней, чем резать ножницами воду».

Б. Пастернак

Одной дождливой осенью у входа в парк на стене дома Советской армии имени Фрунзе я наткнулась взглядом на скромное объявление,