Забрать любовь - Джоди Пиколт

Она была уверена, что он ее не замечает, но он не продержался бы три года в Гарвардской школе медицины, если бы не отточил свою наблюдательность до предела. Она считала, что ведет себя осторожно, но он чувствовал ее взгляд затылком и не мог не заметить, что, наполнив его стакан, она не спешит отойти от столика. Он так привык к женскому вниманию, что эта девчонка не должна была нарушить его покой. Тем более что она совсем еще ребенок. Она утверждала, что ей восемнадцать лет, но ему трудно было в это поверить. Даже если допустить, что она выглядит моложе своих лет, ей никак не могло быть больше пятнадцати.

Да и вообще она не в его вкусе. Она маленькая, и у нее костлявые коленки, а еще — о господи! — рыжие волосы. Зато она не пользовалась косметикой, но даже без нее ее глаза были огромными и прозрачно-голубыми. Женщины всегда называли его глаза бесстыжими. То же самое можно было сказать и об этой официантке.

Николас знал, что у него гора работы и сегодня вечером ему не стоит ехать в «Мерси». Но в больнице он пропустил обед и всю дорогу на метро от Бостона мечтал о своем любимом яблочном пироге. И еще у него из головы не шла официантка. Он также думал о Розите Гонсалес и о том, благополучно ли она добралась домой. В этом месяце он дежурил в отделении неотложной помощи, и сразу после четырех часов в больницу доставили эту девочку, Розиту, с сильным кровотечением. Выкидыш. Его шокировал ее возраст. Тринадцать лет. Он произвел выскабливание матки, а потом еще долго держал ее за руку и слушал, как она шепчет: Mi hija, mi hija…[3]

А потом другая девочка, вот эта самая официантка, нарисовала портрет, потрясший его до глубины души. Его удивило не портретное сходство, этого добился бы даже начинающий художник. Нет, она сделала нечто совершенно невероятное. Портрет отразил его осунувшееся от усталости лицо с патрицианскими чертами. Но что было гораздо важнее, с этого лица на него глядели его собственные глаза, исполненные страха. А когда он увидел мальчугана в углу рисунка, по его спине пополз холодок. Она никак не могла знать, что в детстве Николас карабкался на деревья в саду за домом родителей, рассчитывая схватить солнце, в твердой уверенности, что когда-нибудь это ему удастся.

Он изумленно смотрел на рисунок, но тем не менее отметил, как непринужденно она приняла похвалу. Внезапно он осознал, что даже если бы он не был Николасом Прескоттом, даже если бы он посменно торговал пончиками в киоске или зарабатывал на жизнь, ворочая мешки с мусором, эта девушка все равно нарисовала бы его портрет и узнала бы о нем нечто такое, в чем он не желал признаваться даже самому себе. Впервые в жизни Николас встретил человека, заинтересовавшегося не его репутацией, а тем, что он сумел в нем разглядеть. Эта девушка ничего от него не ожидала. Ей было довольно доброго слова и дружеской улыбки.

На мгновение он попытался представить себе, какой была бы его жизнь, если бы он родился кем-то другим. Это было известно его отцу, но эта тема была запретной. Поэтому Николасу оставалось только гадать. Что, если бы он жил на глубоком юге, работал на конвейере одной из фабрик и каждый вечер, покачиваясь в старой качалке на крыльце, наблюдал за тем, как солнце садится куда-то в болота? Он искренне пытался ощутить, как это — идти по улице, не привлекая к себе внимания. Он готов был променять и счет в банке, и все свои привилегии и связи на пять минут вдали от софитов. Ни с родителями, ни даже в обществе Рэчел он не мог позволить себе расслабиться. Нет, такая роскошь была не для него. Даже когда он, сбросив туфли, вытягивался на диване, он все равно был немного настороже. Ему казалось, что вот сейчас ему придется отстаивать свое право на отдых. Он объяснял эти странные мечты тем, что люди всегда стремятся заполучить то, чего у них нет, и все же ему очень хотелось испытать такую жизнь: скромный домишко в ряду таких же неприметных домов, потертое и залатанное кресло, девушка, в глазах которой отражается целый мир, которая покупает ему белые рубашки в самых дешевых магазинах и любит его не за то, что он Николас Прескотт, а за то, что он является самим собой.

Он не знал, что заставило его поцеловать официантку, но он это сделал и вдохнул нежный и какой-то совсем еще детский аромат ее кожи. Несколько часов спустя он вошел в свою комнату и увидел на кровати Рэчел, подобно мумии закутавшуюся в простыню. Он разделся и обвил ее своим телом. Он накрыл ладонью ее грудь, а она, в свою очередь, накрыла пальцами его руку. Он вспоминал свой странный поцелуй и не мог объяснить себе, почему так и не спросил, как ее зовут.

* * *

— Привет, — произнес Николас.

Она распахнула дверь ресторанчика и подперла ее камнем. Потом ловким непринужденным движением перевернула вывеску «Закрыто».

— Вряд ли тебе захочется входить, — улыбнулась она. — Кондиционер сломался.

Она приподняла волосы с затылка и слегка помахала ими, словно иллюстрируя ситуацию.

— Я и не собирался входить, — ответил Николас. — Я спешу в больницу. Но я не знаю, как тебя зовут. — Он сделал шаг вперед. — Я хотел спросить, как тебя зовут, — повторил он.

— Пейдж, — тихо произнесла она. — Пейдж О’Тул.

— Пейдж, — повторил Николас. — Что ж…

Он улыбнулся и зашагал к метро. В вагоне он пытался читать «Глоуб», но постоянно терял нить, потому что ему казалось, что ветер в туннеле напевает ее имя.

* * *

В этот же вечер, перед тем как закрыть закусочную на ночь, Пейдж рассказала ему историю своего имени. Его придумал ее отец, считая его чудесным ирландским именем, которое напоминало бы ему о родных краях. Мама была категорически против. Она считала, что девочка с таким именем будет обречена на то, чтобы вечно идти у кого-то на поводу. «Утро вечера мудренее», — вздохнул папа. Мама легла спать и во сне поняла, что у этого имени есть омоним. Она решила, что, назвав дочь Пейдж, она предоставит ей чудесную возможность начать все с чистого листа[4]. В конце концов так ее и окрестили.

Пейдж сообщила Николасу, что беседа об истории ее имени была одной из семи бесед с мамой, которые она запомнила. Николас почти безотчетно привлек ее к себе и усадил на колени. Крепко обняв девушку, он прислушивался к биению ее сердца.

Годом ранее Николас принял решение специализироваться в кардиохирургии. Из расположенной над операционной галереи он, как Бог, наблюдал за операцией по пересадке сердца. Хирурги извлекли плотный комок мышц из портативного холодильника и поместили его в разверстую грудную клетку пациента, представляющую собой одну сплошную рану. Крошечными стежками они сшивали артерии и вены, а тем временем сердце уже готовилось выполнять свою работу. Когда же оно наконец забилось, перекачивая кровь пациента и насыщая ее кислородом, давая ему шанс на жизнь, Николас почувствовал, что на его глаза наворачиваются слезы. Одного этого было бы достаточно, чтобы склонить его к кардиохирургии. Через неделю после операции, узнав, что орган успешно прижился, он навестил пациента. Он сидел на краю кровати мистера Ломацци, шестидесятилетнего вдовца, в груди которого теперь билось сердце шестнадцатилетней девочки, и слушал, как тот рассуждает о бейсболе и благодарит Господа за спасение. Николас уже собирался уходить, когда мистер Ломацци доверительно наклонился к нему и произнес: