Подозреваемый - Дин Кунц

И больше всего он боялся найти кровь.

Ехал Митч, опустив стекла, чтобы слышать голос улиц, доказательство жизни.

«Кадиллак»-внедорожник более не появился. Ни один другой автомобиль его не заменил. Судя по всему, слежка Митчу привиделась.

И ощущение, будто за ним наблюдают, исчезло. Изредка он поглядывал в зеркала заднего обзора, но уже не ожидал заметить что-либо подозрительное.

Он чувствовал себя одиноким, хуже того, отгороженным от остального мира. Пожалуй, даже мечтал о возвращении внедорожника.

Их дом находился в более старом районе Оранджа, одного из старейших городов округа. И, повернув на свою улицу, он, казалось (если бы исчезли все легковушки и пикапы), перенесся в 1945 год.

Бунгало (светло-желтая штукатурка, белая отделка, крыша из кедровой дощечки) стояло за забором из штакетника, увитого плетущейся розой. В этом квартале не составляло труда найти более дорогие и красивые дома, но ни один не мог похвастаться более ухоженным участком.

Митч припарковался на подъездной дорожке у дома, в тени массивного перечного дерева, и вышел из машины в жаркий, застывший послеполуденный воздух. Ни на тротуарах, ни во дворах не было ни души. В этой округе в большинстве семей работали и муж и жена, в этот час, четыре минуты четвертого, дети еще не вернулись из школы.

Не было здесь ни служанок, ни мойщиков окон, ни садовников. Хозяева домов сами выбивали ковры и выкашивали лужайки.

Солнечный свет пробивался сквозь листву перечного дерева, разбрасывая по тени россыпь светлых пятнышек.

Митч открыл калитку. Пересек лужайку, направляясь к парадному крыльцу. На большом крыльце, укрытом от солнечных лучей карнизом, царила прохлада. Белые плетеные кресла с зелеными сиденьями стояли около маленьких плетеных столиков со стеклянным верхом.

По воскресеньям, во второй половине дня, он и Холли частенько сидели на крыльце, разговаривали, читали газеты, наблюдали за колибри, перелетающими с одного цветка на другой.

Иногда ставили между столиками карточный столик. Она побеждала его в «Крестословице»[8]. Он брал верх в более простых играх.

Много времени развлечениям они не уделяли. Не ездили в отпуск кататься на лыжах, не проводили уик-энды на побережье. Редко ходили в кино. От пребывания вдвоем на парадном крыльце они получали не меньше удовольствия, чем от поездки в Париж.

Они копили деньги ради более значимых целей. Чтобы дать ей возможность шагнуть из секретарей в риелторы. Чтобы позволить ему рекламировать свою фирму, купить второй пикап, расширить дело.

Опять же дети. Они собирались иметь детей. Двоих или троих. Иногда, пребывая в особо сентиментальном настроении, соглашались, что и четверо детей не так уж и много.

Они не хотели покорять мир, не хотели изменять его. Им требовался лишь маленький уголок этого мира и шанс заполнить его детьми и смехом.

Митч толкнул входную дверь. Не заперта. Распахнул ее и замер на пороге.

Оглянулся, ожидая увидеть черный внедорожник. Не увидел.

Переступив порог, Митч постоял, позволяя глазам привыкнуть к сумраку. Гостиная освещалась только той частью солнечного света, которой удавалось просочиться сквозь листву растущих у окон деревьев.

Вроде бы все на месте. Беспорядка, признаков борьбы он не заметил.

Митч закрыл за собой дверь. Чтобы собраться с духом, ему пришлось привалиться к ней.

Если бы Холли была дома, он бы слышал музыку. Она любила большие джаз-оркестры: Миллера, Гудмана, Эллингтона, Шоу. Говорила, что музыка 1940-х годов подходит этому дому. Холли она тоже подходила. Классика.

Арка соединяла гостиную с маленькой столовой. И там ничего не изменилось.

На столе лежала большая мертвая бабочка. Ночная, серая, с черными пятнами на крыльях.

Бабочка, должно быть, залетела в дом прошлым вечером. Они провели какое-то время на парадном крыльце, оставив входную дверь открытой.

Может, бабочка не умерла, просто спала. Если бы он сложил ладоши лодочками, аккуратно поднял ее и вынес из дома, она могла бы долететь до темного угла под крышей и дождаться там восхода луны.

Митч замялся, не решаясь прикасаться к бабочке, опасаясь, что она не шевельнет крыльями, а рассыплется в пыль, как иногда случалось с ночными бабочками.

В итоге Митч так и оставил ночную летунью на столе: ему хотелось верить, что она жива.

Дверь между столовой и кухней он нашел приоткрытой. За дверью горел свет.

В воздухе пахло сгоревшим гренком. И запах этот усилился, когда он вошел на кухню.

Вот тут Митч обнаружил следы борьбы. Перевернутый стул. Осколки разбитых тарелок на полу.

Два куска почерневшего хлеба торчали из тостера. Кто-то выдернул штепсель из розетки. Масленка осталась на столике, масло от жары размякло.

Незваные гости, должно быть, вошли через переднюю дверь и застали Холли врасплох, когда она готовила гренки.

Белые дверцы и передние панели двух ящиков буфета пятнала кровь.

На мгновение Митч закрыл глаза. Мысленным взором увидел, как крылышки бабочки затрепетали, и она взлетела со стола. Что-то затрепетало и у него в груди, и ему хотелось верить, что это надежда.

На белой передней панели холодильника отпечаталась кровавая женская ладонь, которая кричала от боли. Еще один кровавый отпечаток Митч увидел на дверце полки.

Кровь была и на плитках пола. Много крови. Целый океан.

Увиденное повергло Митча в такой ужас, что ему захотелось вновь закрыть глаза. Остановила его безумная мысль: если он закроет глаза, чтобы не видеть этого кошмара, то навеки ослепнет.

Зазвонил телефон.

Ему не пришлось плыть по крови, чтобы добраться до телефона. Он снял трубку после третьего звонка и услышал свой затравленный голос: «Да?»

– Это я, милый. Они слушают.

– Холли, что они с тобой сделали?

– Я в порядке. – Голос не дрожал, но и звучал не так, как всегда.

– Я на кухне.

– Знаю.

– Кровь.

– Я знаю. Не думай об этом. Митч, они говорят, что у нас одна минута, только одна минута.

Он уловил ее мысль: «Одна минута, и, возможно, никогда больше».

Ноги не желали его держать. Он отодвинул стул от стола, плюхнулся на него.

– Мне так жаль.

– Это не твоя вина. Не кори себя.