Записки бродячего врача - Иосиф Львович Раскин

какая-то спина не остановит… В общем, налопался он болеутоляющих, дополз до сборного пункта, предъявился; там ему: «А что ты такой кривой?» А он: «Вот спина, блин…» А ему: «Ничего, братан, езжай в свою часть, там тебе дадут ортопедический матрац».

Рассказывал он, держась за центральный столб палатки, поскольку сесть не мог из-за боли, а мы слушали, сидя на продавленных до земли раскладушках, которых на всех все равно не хватало, и на бывших снарядных ящиках. В этом месте рассказа, про матрац, все присутствующие рухнули и бились в корчах некоторое время, а пациент смущенно улыбался, поскольку все попытки смеха пренеприятнейше отдавались в левой ноге. Отсмеявшись и обретя вновь способность держать ручку, я отправил его домой, но с тех пор, когда вспоминаю эту историю в израильской компании, реакция публики та же самая.

Вторым пациентом был молодой человек, часть которого отмобилизовали, одели-вооружили и выбросили ночью в поле под Дженином под проливным дождем, велев держаться. К утру он мог только плакать неудержимо. Его привезли два очень промокших сержанта; мои ребята напоили их всех горячим кофе, и я, не заморачиваясь психиатрическими процедурами, своей властью послал мальчика к матери (его собственной) до самого конца военных действий.

Вначале военные действия шли ни шатко ни валко. Бригада резервистов вошла в Дженин, солдаты осторожно продвигались по закоулкам старого города; общая директива была не разбить слишком много горшков. Политическая корректность еще стояла на повестке дня в надежде отсрочить неизбежное вмешательство Европы…

Я осматривал немногочисленных пациентов в своем медпункте, в основном тех самых самоубийц – мотоциклистов, у которых поголовно текли сопли и болело горло, и офицеров штаба дивизии с головной болью от бессонного сидения за компьютером и ругани с начальством… и раза два в сутки выезжал на передовой КПП, куда доставляли прямо с поля боя на бронетранспортерах легкораненых из Дженина (тяжелых сразу отправляли вертолетами в центральные госпитали страны). На КПП по ночам долго задерживаться не рекомендовалось, поскольку темные заросли вокруг просматривались не очень хорошо.

Раненые пересаживались в наш амбуланс, и после быстрого осмотра (не отяжелел ли кто по дороге) мы везли их в Афулу, в больницу, где травматологическая команда встречала их уже на подступах к приемнику. На обратном пути была быстрая заправка шаурмой, пиццей, сигаретами и еще чем надо для поддержания жизни…

Дней через восемь меня отпустили домой на сутки. Заменяющий доктор бросил свой баул и винтовку на мою верную раскладушку, а я прыгнул в попутный грузовик, ехавший обратно на юг, где ждала уже порядочно запыленная «шкода». Потом был вечер дома, очень долгий душ, застоявшийся компьютер, неразобранная почта, лихорадочная постирушка, объяснение всем родственникам в очередной раз, что все хорошо, очень спокойно и безопасно, кормят прилично; невообразимая роскошь сна на простынях в собственной постели…

Утром по дороге обратно стал получать звонки на мобильник от друзей, спрашивающих, все ли в порядке. На четвертом звонке я заволновался.

Выяснилось уже по приезде в лагерь, что ночью в Дженине попал в засаду в заминированном переулке и был полностью перебит наш патруль, около четырнадцати ребят. Смутные слухи просочились немедленно по всей стране еще до каких-либо официальных сообщений, и друзья проверяли, жив ли я. Вся катастрофа заняла несколько минут, и сделать ничего было нельзя. Они гибли в прямом эфире на экранах штабных мониторов, куда транслировали видеокамеры с висящего над Дженином аэростата, запись прокручивалась еще и еще; ко времени моего приезда на базу некоторых из дежуривших ночью офицеров штаба еще отпаивали, а в самом Дженине под прикрытием танков эвакуировали тела.

После этого игры кончились. В последний раз попросили относительно мирных жителей убраться подобру-поздорову, потом ввели бронированные бульдозеры и сровняли с землей несколько кварталов вместе с последними боевиками. Штурм был завершен в два дня. К тому времени международное сообщество уже окончательно проснулось, выкрутило, как водится, Израилю руки, и весенняя кампания закончилась вскоре. Интифада продолжалась на медленном огне, но взрывы в центре страны почти прекратились.

Большая лужа перед входом в медпункт окончательно высохла; пришло лето, а с ним и демобилизация. Медицинскую команду, как водится, отпустили только тогда, когда последний столб в сворачиваемом лагере был уже выдернут и не мог ни на кого упасть.

Я подбросил моих фельдшеров обратно к парковке, где всю войну простояли их машины… потом мы выпили по бутылке пива «Голдстар» с шаурмой в придорожном кабачке возле Ашкелона, никуда уже не торопясь.

Договорились, что хорошо бы встретиться через месячишко… мысли уже были заняты предстоящими дежурствами, ипотечными ссудами, ожидающими женами и прочими повседневностями… и разъехались – до следующего призыва.

Лондон

В один прекрасный день (или, скорее, в одну прекрасную ночь, поскольку дело было на ночном дежурстве) в приемное отделение одной тель-авивской больницы пришел англичанин. Это был молодой человек, прилетевший незадолго до того погулять по Израилю. В какой-то момент он решил, что жизнь ему не мила, и съел в один присест сто пятьдесят таблеток ацетаминофена. Ацетаминофен – это лекарство от головной боли и температуры, но большая доза вполне может посадить печень безвозвратно. А жизнь без печени – это не жизнь, а медленная и очень неприятная смерть, так что врачи не рекомендуют, даже если жизнь совсем уж не мила.

Съел он свои таблетки, подождал пару дней и все-таки пришел в приемник. Сам он был еще ничего, разговаривал разумно и дышал, но все анализы уже поехали.

Я его госпитализировал, доработал ночь, потом день и отправился домой на заслуженный отдых. А тем временем весть о пациенте достигла администрации больницы, и там всполошились. Уже было понятно, что ему нужна пересадка печени – процедура, стоящая кучу денег, мы же бедная больница в небогатой стране, не говоря уже о том, что печени, они на дороге не валяются обычно.

В общем, решено было отправить его восвояси в Англию, и уже договорились с трансплантационным центром в Лондоне.

Я собирался рухнуть в постель, когда мне позвонили из больницы и спросили, не хочу ли я сопроводить этого молодого человека в Лондон вот прямо сегодня.

В Лондон я мечтал попасть с детства. Моим первым любимым писателем был Конан Дойл. Я штудировал все восемь черных томов его собрания сочинений так, как правоверный еврей читает Тору: от корки до корки и опять с самого начала. Я закрывал глаза, и передо мною появлялись дома потемневшего кирпича с рядами закопченных дымоходов на черепичных крышах, полисмены в фетровых шлемах, омнибусы на запруженных улицах и мистер Шерлок Холмс с доктором Ватсоном, одетые в твид и раскуривающие свои трубки под мерзким моросящим дождиком.

В конце концов родители Конан Дойла у меня отобрали