Моя жизнь, или История моих экспериментов с истиной - Мохандас Карамчанд Ганди

Но продолжу начатую историю. Даже эти печальные события не открыли мне глаза и не убедили меня в глубокой порочности моего друга. А посему мне пришлось испытать еще немало боли, пока я, совершенно неожиданно, наконец не увидел его в истинном свете. Однако к этому я вернусь позже, поскольку мы придерживаемся хронологии.

Необходимо отметить еще кое-что, относящееся к тому же периоду. Одной из причин моих ссор с женой, несомненно, стала дружба с тем товарищем. Я был преданным, но ревнивым мужем, а друг только разжигал пламя моих подозрений в отношении жены. У меня самого не было причин сомневаться в ее верности, и потому я до сих пор не могу простить себе тех страданий, которые я причинял ей, подстрекаемый другом. Вероятно, одна лишь жена индуса смогла бы вытерпеть подобное обращение, и потому я глубоко заблуждался, считая женщин вообще живым воплощением терпения. Несправедливо заподозренный слуга может бросить свою работу; сын, попавший в подобную ситуацию, может покинуть родительский кров; друг попросту положит конец дружбе. Жена, заподозрившая измену, вынуждена молчать, но если она сама под подозрением, то ее жизнь станет совершенно невыносимой. Куда может она податься? Индийские жены не имеют права просить развода в суде. Закон всегда не на ее стороне. А потому повторю: я не могу забыть обо всем и простить себя за то, что заставил жену страдать.

Я смог окончательно избавиться от ложных подозрений, когда постиг ахимсу во всей полноте ее смысла. Затем мне открылось величие брахмачарьи, и только тогда до меня дошло, что жена не может быть вечной рабыней мужа. Она должна стать его товарищем и помощником, разделить с ним горе и радость, должна сама выбирать свой путь. Когда я вспоминаю о тех черных днях сомнений и подозрений, меня переполняет отвращение к собственной глупости и порочной жестокости. Мне остается только сожалеть о своей слепой преданности другу.

Мне все еще только предстоит рассказать о моих ошибках, относящихся к периоду, когда я ел мясо, и к предшествующему времени — еще до женитьбы или вскоре после нее.

С одним из своих родственников я пристрастился к курению. Не то чтобы мы считали курение полезным или нам полюбился запах сигарет. Нам просто нравилось выпускать изо рта облачка дыма. Мой дядя курил, и мы посчитали нужным последовать его примеру. При этом денег у нас не было, поэтому мы начали подбирать окурки, выброшенные дядей.

Однако окурки нам попадались не всегда, да и табака в них почти не оставалось. Мы стали красть медяки из карманных денег нашего слуги, чтобы покупать сигареты индийского производства. Но где прятать то, что мы купили? Мы, разумеется, не могли курить при взрослых. Кое-как мы продержались несколько недель на этой краденой мелочи, а затем услышали о том, что стебли одного растения настолько пористые, что их можно курить вместо сигарет. Мы раздобыли их и принялись за дело.

Это нас не удовлетворило. Нам не хотелось ни от кого зависеть. Была невыносимой сама мысль, что нельзя и шагу ступить без разрешения старших. Наше отвращение ко всему стало таким острым, что мы решили покончить с собой!

Но каким образом? Где нам взять яд? Мы выяснили, что семена датуры, или индийского дурмана, очень ядовиты, и отправились в джунгли на поиски этих семян. Нам удалось раздобыть их. Вечернее время показалось нам наиболее подходящим. Мы пошли в Кедарджи Мандир, заправили маслом лампу, помолились и принялись искать уединенный уголок, но храбрость изменила нам. Что будет, если не умрем мгновенно? И вообще, чего мы добьемся самоубийством? Почему бы попросту не смириться с отсутствием независимости? Однако мы все же проглотили по два или три семени, не осмелившись принять больше. Оба справились со страхом смерти и решили отправиться в Рамджи Мандир, чтобы взять себя в руки и отбросить мысли о том, чтобы покончить с собой.

Тогда я понял, что задумать самоубийство гораздо легче, чем совершить его. С тех пор, когда бы я ни слышал о чьих-то намерениях наложить на себя руки, это не производило на меня почти никакого или же и вовсе никакого впечатления.

Случай с самоубийством в конце концов заставил нас отказаться от привычки подбирать окурки и воровать у прислуги мелочь, чтобы потратить ее на сигареты.

С тех пор, как я повзрослел, у меня больше не возникало желания курить. Я считаю эту привычку варварской, глупой и вредной. Мне непонятно, почему по всему миру люди так много курят. Мне кажется невыносимой сама мысль о том, чтобы оказаться в одном купе с курящими, потому что я задыхаюсь от табачного дыма.

Еще более серьезный проступок я совершил несколько позже. Я таскал медяки у слуг в двенадцать или тринадцать лет, а может, и раньше. Другую кражу я совершил в пятнадцать. На этот раз я умыкнул кусочек золота с браслета моего брата — того самого, что тоже ел мясо. Он задолжал кому-то примерно двадцать пять рупий. На руке он носил браслет из чистого золота, и было несложно отколоть от него немного.

Итак, долг был погашен, но для меня воровство стало слишком тяжким бременем. Я поклялся себе больше никогда не поступать так. Кроме того, я решил во всем признаться отцу, однако не осмеливался заговорить с ним об этом. Нет, я не боялся, что отец ударит меня. Я не помню, чтобы отец поднял руку на кого-то из нас. Меня пугала только та боль, которую я мог причинить ему своим признанием, и все же я чувствовал необходимость рискнуть, ведь по-другому очистить свою совесть было невозможно.

В конце концов я решил признаться в письменной форме, отдать записку отцу и попросить прощения. Я изложил все на листке бумаги и передал ему лично в руки. В своей записке я не только признавался в своем дурном поступке, но и просил достойно наказать меня, а заканчивал просьбой не казнить себя самого за вину сына. Я также клялся никогда не воровать в будущем.

Передавая признание, я весь трепетал. Отец страдал от фистулы и был прикован к постели. Кроватью ему служила простая деревянная доска. Я отдал ему листок и сел напротив.

Он прочитал записку; крупные слезы размером с жемчужину потекли по его щекам и увлажнили бумагу. На мгновение он закрыл глаза, а потом порвал записку. Чтобы прочитать ее, ему пришлось сесть. Потом он снова лег. Я тоже заплакал, потому что видел страдания отца. Будь я художником, я бы и сейчас сумел нарисовать ту картину, настолько жива она в моей памяти.

Жемчужные слезы любви очистили мое сердце и смыли с меня грехи. Только тому, кто испытал такую любовь, знакомо подобное ощущение. Недаром гласит молитва:

Для меня этот случай стал уроком ахимсы. В тот момент я воспринял все только как проявление отцовской любви и ничего больше, но сегодня понимаю, что в слезах отца заключалась чистейшая ахимса. Когда подобная ахимса становится всеобъемлющей, она преобразует всех и вся. Нет предела ее власти.

Вообще-то, такая сдержанность не была характерной для моего отца. Я ожидал, что он разгневается, жестко отчитает меня и от злости станет бить кулаком в свой собственный лоб, но он повел себя смиренно, и я верю, что причина этого крылась в моем откровенном признании. Признаться и пообещать никогда не грешить тому, кто имеет право принять такое обещание, — самый верный и чистый путь к искуплению. Я понял — мое признание успокоило отца и бесконечно усилило его привязанность ко мне.