Предательство Тристана - Роберт Ладлэм

Ему потребовалось несколько минут для того, чтобы добраться наконец-то до вожделенной лестницы. Ухватившись руками за верхнюю ступеньку, он тут же переступил с крыши на следующую. Теперь он мог спуститься вниз по всаженным в стену скобам, что и проделал, сначала двигаясь медленно, а потом все быстрее и быстрее, пока не оказался на земле.

Несколько секунд он неподвижно стоял там, в пустом дворе. Окна особняка, которому принадлежал двор, были темны. Судя по дыму, поднимавшемуся из труб, дом был обитаем, хотя его жильцы, вероятно, спали. Он медленно и спокойно прошел по булыжной площадке. В высоком деревянном заборе были ворота, естественно, запертые. Но по сравнению с тем, что он только преодолел, это была не преграда, а просто пустяк. Он подпрыгнул, ухватился за верх забора, подтянулся, перебросил ноги через ворота и спрыгнул в переулок, проходивший по задворкам проспекта Фоша.

Даниэль отлично знал эту часть города. Он прошел по переулку, старательно подавляя желание пуститься бежать, пока не дошел до узенькой боковой улочки. Он погладил жилет, ощутив все так же лежавшие под ним бумаги.

Эта улица была совсем темной, зловеще пустынной.

Он миновал затемненные окна книжного магазина, который когда-то принадлежал еврею, а теперь достался немцам. Над входом висела большая белая вывеска; черными готическими буквами написано слово «FRONTBUCHHANDLUNG»[18], а по бокам горделиво красовались две свастики. Еще не так давно это был элегантный магазин иностранной литературы; теперь он стал иностранным совсем в другом смысле слова: здесь продавались только немецкие книги.

Признаки присутствия немцев встречались повсеместно, но, как ни странно, боши не уничтожили ни одного из известных ориентиров, ни одного из прославленных и любимых горожанами зданий. Нацисты не намеревались стереть Париж с лица земли, хотя об этом шушукались на всех углах. Напротив, они хотели всего лишь аннексировать его, чтобы присвоить себе главную драгоценность из короны Европы. Но было нечто странно-небрежное и временное в том, как нацисты указывали на то, что они здесь присутствуют. Вроде белой надписи «FRONTBUCHHANDLUNG», торопливо приляпанной поверх гравированной вывески книжного магазина. Все эти белые тряпки, как бы велики они ни были, можно было содрать в одно мгновение. Создавалось впечатление, что немцы опасаются поцарапать свой новый драгоценный камень. Когда они впервые попытались поднять флаг со свастикой на Эйфелевой башне, ветер сразу же разорвал его, и им пришлось поднять другой. Даже Гитлер провел здесь всего лишь нескольких часов, словно смущенный турист. Он даже не остался на ночь. Париж не хотел их, и они это знали.

И поэтому боши лепили повсюду свои плакаты. Даниэль видел их на стенах домов, мимо которых проходил, причем они висели так высоко, что их с трудом можно было прочитать. Для этого, конечно, имелась причина: когда немцы помещали свои дурацкие плакаты на уровне глаз, их сразу же срывали или что-нибудь подрисовывали.

Находились среди парижан и отчаянные головы, которые писали поверх немецких текстов: «Смерть бошам!» или «Боже, благослови Англию!».

Он мимоходом бросил взгляд на плакат, изображавший толстого Уинстона Черчилля, который с усмешкой попыхивал сигарой, рядом с ним стояла женщина с изможденным плачущим ребенком на руках. «Видите, что блокада делает с вашими детьми?» – гласил лозунг. Немцы имели в виду британскую блокаду, но все знали, что это полная чушь. Даже на этом бумажном полотнище, приклеенном достаточно высоко, кто-то коряво написал: «А где наша картошка?» Этого никто не мог спокойно воспринимать: весь картофель, выращенный французскими фермерами, вывозили в Германию, и вот это было чистейшей правдой.

Другой плакат, на этом всего четыре слова: «Etes-vous en rugle?»[19]Ваши бумаги в порядке? Или, может быть, вы подчиняетесь порядку? Все всегда должны иметь с собой все свои бумаги, самое главное, carte d'identit, на тот случай, если остановит французский жандарм или какой-нибудь fonctionnaire[20]– эти были куда хуже немецких солдат.

Молодой человек всегда имел свои бумаги при себе. Даже несколько комплектов. С указанием разных имен, разных национальностей. Они позволяли ему быстро менять свою личность, а это требовалось достаточно часто.

Наконец он достиг места назначения: древнего, сложенного из крошившегося от ветхости кирпича, здания в безымянном квартале. Обшарпанная деревянная вывеска, подвешенная к ржавому железному угольнику, извещала: «LE CAVEAU» – погребок. Бар действительно находился ниже уровня улицы, туда нужно было спускаться по глубоко вытоптанным кирпичным ступенькам. На единственном маленьком окошечке шевелились угольно-черные тени, впрочем, свет пробивался и откуда-то сбоку.

Он поглядел на часы. Только-только перевалило за полночь, несколько минут, как начался комендантский час, который сes messieurs[21]– нацисты – ввели в Париже.

Впрочем, эта забегаловка и не думала закрываться. И жандармы, и нацисты, проходя мимо, отводили глаза, позволяя заведению работать чуть ли не до утра. Были даны необходимые взятки, подмазаны нужные ладони, а ненасытные глотки всегда получали желаемое питье в неограниченных количествах.

Он спустился по лестнице и три раза потянул за старомодную ручку дверного звонка, который этим словом можно было назвать лишь условно. Изнутри донесся звук гудка, перекрывший негромкую музыку в завезенном из США джазовом стиле би-боп, и гул голосов.

Через несколько секунд в «глазке», проделанном точно посередине массивной, выкрашенной черным деревянной двери, появилась точка света. Свет мигал – это некто рассматривал нового посетителя, а затем дверь распахнулась, чтобы впустить его.

Заведение и впрямь представляло собой настоящий caveau – неровный, растрескавшийся каменный этаж, липкий от пролитой выпивки, кирпичные стены, укрепленные скобами, низкий потолок. Внутри было сизо от дыма и смердело потом, табаком – дешевым табаком – и вином. Музыка доносилась из дребезжащего радиорепродуктора. Около щербатой деревянной стойки сидели человек шесть-семь рабочих грубого облика и одна женщина, по виду проститутка.

Все они уставились на него с плохо скрытым любопытством и почти явной враждебностью.

Бармен, впустивший посетителя, громко приветствовал его.

– Давненько не показывались, Даниэль! – воскликнул Паскаль, худой старик столь же потрепанного вида, как и его бар. – Но я всегда счастлив вас видеть. – Он улыбнулся, продемонстрировав неровный ряд коричневых зубов, потемневших от никотина, среди которых сверкали два золотых. Он подался вперед, почти прикоснувшись морщинистым лицом к щеке Даниэля. – Вы еще не сумели раздобыть «Житан»?

– Думаю, что уже завтра-послезавтра получу партию.