Дорога войны - Валерий Большаков

— «Златая цепь на дубе том…» — продекламировал сын Тиндара.

Германец сделал мощный выпад, достаточный, чтобы вышибить дверь. Левый меч Искандера отбил батавский клинок, а правый поразил гастилиария в бок. Батав грузно опустился на пол, с детским изумлением глядя на кровавый фонтанчик, пачкающий штаны.

— Рана, конечно, болезненная, — прокомментировал эллин, бывший хирург и завполиклиникой, — но не смертельная. Жить будешь!

Два батава сцепились с Гефестаем и Эдиком, третий прыгал за их спинами, норовя достать преторианцев через головы друзей. Четвертый, шарахнувшись от Искандера, возник перед Сергием, держа в правой руке меч, а в левой — нож, размерами не уступающий акинаку.

Роксолан отшагнул, подпуская батава поближе. Кровь, разбавленная фалерном, бурлила, требуя предать варвара смерти. Германский меч просвистел в воздухе сверкающей дугой, справа налево, и неторопливые движения Лобанова мгновенно набрали скорость. Он перекинул акинак в левую ладонь и сделал резкий выпад, накалывая батава между ребер. Гастилиарий взревел, отмахивая мечом наискосок, полосуя воздух ножом.

Сергий ударил ногой, перешибая батаву левую руку в запястье. Та изогнулась не поздорову, а нож отлетел к стене. До Роксолана донеслись громкие причитания хозяина таверны, с ужасом наблюдающего за тем, как приходит в негодность его собственность.

— Может, хватит? — спросил Сергий батава.

Тот набычился только — и попер в атаку. Теперь германец стал осторожнее, не делал широких замахов, брал не силой, а умением. Нападал и тут же отскакивал.

Лобанов отступил к накрытому столу и спросил:

— Выпьешь?

Голубые северные глаза выразили озадаченность, но руки продолжали орудовать мечом.

— Ну, не хочешь, как хочешь…

Сергий поймал германский меч в верхнем блоке, задержал и ударил ногой, целясь батаву в брюхо. Германец хэкнул, отлетая к стене.

— А я выпью.

Лобанов подцепил свою чашу и сделал глоток. Это демонстративное пренебрежение к противнику просто взбесило батава. Гастилиарий зарычал и оттолкнулся от стены, взмахивая мечом.

Прихватив с блюда кусочек сальца, Сергий кинул его в рот и тут же согнулся, опускаясь на колено, — батавский клинок прогудел поверху. Роксолан тотчас выпрямился, и акинак вошел германцу в бочину. Можно было довести удар до конца — до сердца, но зачем превращать приличную драку в пошлое мочилово?

— Торопиться надо при поносе, — наставительно сказал Лобанов, — и при ловле блох!

Он выдернул меч и шагнул в сторону, дабы сомлевший батав не повалил его. Сощурившись, Сергий огляделся. Искандер больше не дрался — сидел на скамье, опираясь на оба меча, и наблюдал за Гефестаем. Тот, отобрав клинок у своего противника, вразумлял германца кулаком. А кулачок у кушана был — что твоя гиря.

— Не балуй, — приговаривал Гефестай, охаживая батава то с левой, то с правой. — Так себя хорошие мальчики не ведут! Доходит?

— А твой где? — поинтересовался Сергий у Эдика.

— А мой самый умный! — радостно ответил Чанба. — Сбёг, зараза!

— Он не зараза, — поправил его Искандер, — он только разносчик. И надо говорить не «сбег», а «сбежал».

— Хватит, — сказал Лобанов Гефестаю, — товарищ уже проникся.

— Ага, — согласился сын Ярная, — да я, в принципе, наигрался уже…

Он отпустил «товарища», и тот выстелился на полу, раскидывая немытые конечности.

— Уходим, — решил Сергий, — а то как бы «самый умный» дружков не привел.

Эдик прихватил недопитое вино, Гефестай сгреб недоеденную закуску — и они ушли.

Ресторатор, дрожащий как в ознобе, с тоскою оглядел истекающих кровью батавов, ломаную мебель, битую посуду.

— O, Roma Dea! — простонал он, ломая руки.

А на улице, в исполнении квартета, грянула старинная легионерская песня:

Прячьте, мамы, дочерей,

Мы ведем к вам лысого развратника!

Луций Эльвий проснулся затемно, в часы четвертой стражи.[14]Сев на край топчана, он потер ладонями лицо и вздохнул: тяжела жизнь клиента![15]

Помолившись Латеранусу, богу домашнего огня, Змей встал и натянул через голову небеленую желто-коричневую тунику. Подцепив пальцами сандалии, он нагнулся за одеялом, которым укрывался. Это была его тога — овальный кусок сукна длиною десять локтей. Тогу надевали в несколько приемов, и одному в нее не облачиться. Никак. А надо…

Выругавшись, Змей постучал в стену и громко позвал:

— Ма-арк! Иди сюда!

Ворчание и брань соседа, нищего вольноотпущенника-либертина, не донеслись до гладиатора. Но вскоре зашаркали шаги, скрипнула дверь, и хриплый голос пробурчал:

— Ты мне дашь когда-нибудь выспаться? Или нет? Хмурый либертин появился на пороге, зябко кутаясь в ветхий плащ.

— Марк, — сказал Луций, — помоги с тогой! Ты, говорят, в этом деле специалист был?

— Был! — оскорбился Марк. — И был, и остался! Давай сюда.

Сбросив плащ, он взял тогу за широкий край, захватывая треть куска, и, собрав складками, перекинул через левое плечо Луция Эльвия, следя за тем, чтобы была покрыта левая рука гладиатора, а передний конец свисал почти до пола.

— Я, бывало, — вспоминал Марк, — с вечера тогу хозяйскую готовил — складки, как надо, устрою, дощечками их проложу, и зажимчиками, зажимчиками.

Он пропустил материю под правой рукой Змея, на высоте бедра собрал в складки и, протянув по груди гладиатора наискосок, перекинул конец ему через левое плечо.

— Тога у тебя, — проворчал Марк, — грязнее грязи!

— Сойдет…

Опустив остаток ткани полукругом чуть пониже колена, Марк тщательно устроил складки и перебросил конец опять через левое плечо Луция.

— Готово! — сказал он горделиво и зачитал из Вергилия: — «Вот они, мира владыки, народ, облекшийся в тогу!»

— Иди ты… — буркнул гладиатор.

— Принесешь мне хоть колбаски кусочек.

— Ладно… Если самому достанется!

— Давай…

Змей замер у порога и вышел из дому с правой ноги. Нашаривая в потемках ступени, он спустился во двор, умылся из фонтана и вытерся тогой, стараясь не разрушить творение Марка.