Киндернаци - Андреас Окопенко

Зачитывают списки тех, кого отпускают. Скарлатина не помешала! Рихтера отпускают домой.

У меня радость. Во вторник меня, может быть, тоже отпустят.

Г-жа доктор Путер наведалась к нам в общую комнату. Перед отъездом меня будут еще раз взвешивать.

Поход.

Ужин. Меня вызывают в больницу. Ничего особенного. Рудорфа выписывают.

20 ч. Отбой.

Подъем.

Завтрак.

Свободный час.

Раздача писем. Мне из дома № 60.

Путер с обходом. Через две недели я, может быть, поеду домой.

Обед.

Тихий час.

Полдник.

Зачитывание списков. Меня нет.

Коровий выгон. Драка с Копецким — фингал под глазом!

Ужин.

Сон.

Подъем.

Завтрак.

Торжественный подъем флага.

Поход и военная игра с девчонками из «Мирафьори».

Узнал новое о Возмездии и Вторжении.

Обед. Салат из вареных овощей с копченостями.

Тихий час.

Час письма. Письмо № 17.

Полдник.

Прождал долго. В 16 ч. сообщили: мне можно ехать домой!

Прощай, «Козерог»! Больше не увидимся.

Вылазка в Шлагендорф. Снова у нас игра на местности. Не могу привыкнуть к мрачному хвойному лесу. Единственное хорошее в этих деревьях, что к ним удобно привязывать пленников. Я в одиночку изловил и привязал двух девчонок из «Мирафьори». Правда, одна из них была толстуха. Я стянул их веревками плотно, как тюки, и бросил на съедение рыжим муравьям. Анни не участвует, он с женщинами предпочитает вести разговоры, он мирно резвится и носится по лесу. Иногда срывает листок, чтобы определить, какое это дерево (лиственные деревья тут тоже встречаются), и бежит с этим к старшей вожатой. Или вот как сейчас — уселся у пруда и ловит головастиков. Сейчас я его схвачу в охапку и потащу к болоту, это для него самое страшное. По дороге я протащу его вниз головой по коровьим лепешкам. «Это, — скажу я ему, — чтобы ты в болоте не очень выделялся!» С ума сойти, как здорово, — возмездие началось, нанесен ракетный удар! Первой принесла это известие сестра Ирмгард, наша так прямо ошалела. Все мы — девчонки и мальчишки из «Козерога» — дружно объединились в пылу ликования, по крайней мере в лице наших вожатых. В Лондоне шестнадцать часов не прекращалась воздушная тревога, целые кварталы обрушивались в гигантские воронки. Ракету даже не успеваешь услышать, сразу взрыв. Теперь наша победа — вопрос немногих недель. Сегодня Германия наша, а с такими гениями — завтра и целый мир. Сейчас я бы, кажется, только и делал, что день и ночь слушал бы радио, прирос бы к нему. Так и вижу, как английские томми переламываются и горят, точно сухая солома. Ингу какой-то мерзкий мальчишка протащил волоком по острым камням. Ну, погоди у меня! Но сперва надо ее подлечить, а то она, бедняжка, вся в ссадинах.

В этот день сестры после пережитой радости устроили нам мытье в корыте, оттирали жесткими щетками, я сказал, что сам себя потру, а то сестра опять, как в прошлый раз, сделает мне внизу больно. Один новичок, вестфалец из Йолленбека, принял меня, австрийца, за выходца из Рейнских земель, это было так приятно, что я даже загордился. И тут, как нарочно, к нам в лагерь явился гебитсфюрер Хайль из Вены, чтобы проведать венских ребят. Он сразу приметил Витрова и вызвал его на аудиенцию в прихожую перед кухней: Витров изо всех сил вытягивался по стойке «смирно», но гебитсфюрер самым домашним голосом сказал: «Вольно! Я сразу обратил на тебя внимание: у тебя на лице написано, что ты самый интеллигентный, но интеллигентность, как мы с тобой знаем, не котируется. Во всяком случае, если тебе что-нибудь нужно…»

Я стою перед ним весь красный, выбитый из колеи; гебитсфюрер сжалился надо мной, отдал приветствие, чтобы я мог уйти.

Солярий. Круглая земляная площадка, заполненная радиально расставленными деревянными топчанами, от которых исходит душистый древесный запах, над головой — кружевной купол зеленого солнечного света. Наконец-то и здесь наступила весна, запоздалая горная весна, наконец-то можно позагорать — один час как целая жизнь — в черных физкультурных трусах и черных спортивных тапочках. Утреннее лежание в солярии должно помочь юным дистрофикам из лагеря ДЛО нагулять немного жирку, поскорей навести румяна на белые лица начинающих туберкулезников. Падение ввысь, в пространство купола, в весеннее время года, чувство совершенной удовлетворенности, затем неизбежная скука, одинаково вневременная от истока всех детств до дряхлой старости, неизменная для всех времен человечества. Тогда, естественно, возникают картины прошлого и мысли о будущем: несколько дней тому назад, в меловый период больничной жизни, еще не было Э., Э. одарила счастьем, в далеких джунглях лагеря ДЛО появилась слабая замена — друг X., но он — всего лишь мужчина; а вдали уже светит древесно-желтым, древесно-рыжим лучом послеобеденный поход — туда, где в старинные годы детства была засыпанная опилками и колючей корой вырубка, такая внезапная, поразительная, с угловатым палаческим топором и бревенчато-дощатой, деревянной-предеревянной хижиной: а потом, когда-нибудь, будет родной дом, спустя столетия я снова в родном доме, словно иначе и не бывает, словно ты никогда его и не покидал, и никогда тебя не назначали, как сегодня, старостой палаты, взвалив тебе на плечи груз добавочной ответственности за семь чужих шкафчиков в придачу к своему, словно ты и не шагал в пыльной шеренге под строевые песни, возвращаясь из похода, горланя про юных буров: «А самый младший в пятнадцать лет за родину жизнь отдал». Вот уже родной зеленый свод ветвей, но откуда же эта пронзительная, не туберкулезная, резкая боль в груди, едва лишь вспомнилось имя, которое начинается на Э., некоторые люди тебе целиком и полностью просто приснились. Очутиться старым на зеленом кладбище с этим куполом, который скоро весь сомкнется над тобой, как над бабушкой, уже совсем не представляется тебе такой уж неожиданностью.

Но как только ты приподнимаешься и садишься, твой взгляд, скользнув при вставании по своду зеленого купола вниз, возвращается к земляному кругу, вернее, мельком коснувшись, сразу обращается в сторону кухни, откуда уже несется враждебный звук командирского свистка, и вот знойный день покрылся ледяными гранями точных очертаний: «Всем внимание: под Шербуром началось вторжение англо-американских войск».

Лагерь санаторного типа. Все руки сплошь в сапожном креме, оттого так и воняло из коридора, но я, не задумываясь о грозящих потерях, так и врезал одному «пифке»,[9]который притаился за углом, чтобы посмотреть, как я вляпаюсь, а я ему, раз, и грязными руками по роже, а потом еще и ногтями провел — хорошо поцарапал, так что он долго меня будет помнить. Дело в том, что когда тебя выписывают из «Беллависты», ты еще слишком слаб для настоящего лагеря и поэтому тебя направляют сюда, в «Козерог». Рядом находится такой же лагерь для девчонок, он называется «Мирафьори»: то-то будет беготни! В больнице мы все были из Остмарк,[10]главным образом из Вены, а тут все вперемешку, и много пифкеавдцев. Поэтому узнаешь целую кучу песен. «На Люнебургской пустоши затеялася драка, и Болле, смелый юноша, пошел тогда в атаку, пять человек прирезал и шесть еще убил, и рад был, что так весело он время проводил». Это от Паннвица, он кусается, когда его поборешь, поэтому я зову его Барбосом. От этого он звереет. Однажды он меня держал в захвате, пока я не повторил, как он велел: «Пощады, пощады, мои яйца из шоколада!» Однако, как говорит Геббельс: последнее слово в этом еще не сказано! За драку и за случай с сапожным кремом мы сегодня оставлены без кино, вместо этого будем заниматься строевыми учениями, а вечером идем во внеочередной поход. Хорошенькое начало для меня чуть ли не с первого дня поступления. В этот поганый лагерь! Полный каюк. Если он сам не признается, то завтра на построении мне объявят взыскание и об этом будет сообщено в Попрад. Конец связи. Говорят, уже было однажды, что ребят отправили в Вену в тюрьму для несовершеннолетних за то, что они устроили оргию; кажется, это случилось в «Серне». Еще сегодня к нам в «Козерог» прибыл Болид из той самой «Серны». Это же надо на полном серьезе сказать, что жизнь — забавная штука, потому что он больше никогда не увидит эту Эдит! Отколошматить его, что ли, хорошенько — глядишь, его и отправят обратно в «Беллависту» к его ненаглядной Эдит! А вот еще неплохая штука: «Сидит одна особа и дергает кишку, приросшую меж крепких ног к какому-то мешку, она ее давила, пока не брызнул сок и между ее ног в отверстие потек: работница-девица любила так трудиться — она коровушку доила; а что твоя головушка себе вообразила?» Шпинат с глазуньей, по мне, так хуже некуда, но зато завтра, говорят, будут какие-то там фрикадельки в любом количестве. Чертова вечерняя муштровка! Поэтому в самый раз будет: «Живее, собратья, готовьте ножи, двух мертвецов на стол! Один за отечество отдал жизнь, другой отдал жизнь за меня!»