Киндернаци - Андреас Окопенко

Ш. Знаешь, до чего же мне хочется девчонку!

В. Но ведь не такую же, как эти там.

Ш. А Милица-то — ничего себе. (Чертит в воздухе гиперболическую кривую.)

В. Мой идеал — простые, нордические девушки; порядочная, хороший товарищ, и чтобы одна на всю жизнь.

Ш. Ну, это не обязательно. Ты хоть знаешь, как редко это бывает, чтобы уже на всю жизнь?

В, В таком случае это не любовь. С таким же успехом я могу заниматься этим один в уборной. Как Дичка, который делает это целый день напролет.

Ш. Говорят, у него эта самая штука просто страшенная.

В. А сколько вообще-то можно этим заниматься?

Ш. Да сколько угодно, пока пальцы не заболят.

В. (после сна записывает в свой дневничок): «Мысли в голове очень ясные. Никаких фантазий. Почти все время сплю. Кошмарное состояние. В Татрах оттепель: снега растаяли, и все зеленеет. Все время слышна капель: вода капает из водосточного желоба и с сосулек. Все уже покрываются красивым загаром, и только я один по-прежнему больной и бледнолицый. Такое жуткое невезение!»

Бурные события. Едва только красно-синий ковер с желтыми петушками по углам, который Дичка «сорганизовал» для нашей комнаты, выкрав из малого вестибюля гостиницы (который заперли на ключ с тех пор, как Баладьи со своими приятелями при помощи алмазного резца проник в стеклянный шкаф с припасами), был как следует расстелен у нас на полу и все края заправлены под ножки мебели, а при обыске обнаружилось, что в стаканчиках для полоскания еще до половины оставалось недопитого шнапса, хотя в комнате было до того накурено, что в сизых клубах дыма не сразу и разглядишь, вдобавок все пропахло выделениями желез, на кроватях под грубошерстными весенними словацкими одеялами мальчишки лежали по двое, поочередно играя роль девчонок, а Баладьи был немедленно препровожден в Вену в тюрьму для несовершеннолетних и исключен из школы с волчьим билетом, но главное, он успел дать Витрову последний, решающий толчок к занятиям астрономией…

…как уже снова пронзительные свистки призывают нас во двор строиться в каре вокруг флагштока, потому что пропало спрятанное под замком — ведь ребята из гитлерюгенда пользуются за едой только стальными приборами — столовое серебро; сбытое кем-то из наших товарищей в обмен на кроны и хваленые сапоги фабрики Батя — мы находимся сейчас в невоюющей стране, где царит этот гигант резиновой и обувной промышленности, — но теперь украденное серебро вдруг выплыло, оказывается, оно попало к каким-то подозрительным типам из местных, полиция этой дружественной полунейтральной страны превосходно сотрудничает с нашими бонзами, на улице за оградой в эту минуту как раз играют разоруженные до зубов словацкие солдаты, одетые в непривычную для глаза коричневую полевую форму.

Словацкие кроны! Соблазнительность этих иностранных бумажек для нас, не получающих карманных денег, живущих на всем готовом мальчишек! Если спуститься в город, там тебе и разная галантерейная мелочь, и роскошные сласти мирного времени без всяких там карточек, а не то — была не была! — закатиться, хотя это по тяжести проступка уже граничит с дезертирством, в словацкую пивную! Одним словом — заграница, мирная жизнь, изобилие вместо возведенной в священную добродетель всенародной бедности, маленькая страна, которая не стремится быть мировой державой, где по-словацки и даже по — немецки вместо «Хайль Гитлер» звучит «Добрый день», и у всех девушек, как у Милицы, прелестные алые губки, и все они сосут что-нибудь сладенькое и флиртуют, стреляя подкрашенными глазками, хотя нам от этого никакой радости не отломится, с тех пор как начальство распорядилось подсыпать в нашу похлебку бром; Дичка уверяет, будто ему попался целый комок, но Харти и Витров решили, что это небылицы для простаков; впрочем, это не имеет особого значения, так как эти неразлучные друзья поклялись не участвовать ни в каких оргиях и не прикасаться к своему пестику, пока не встретят свою суженую, порядочную девушку; слова «пестик» и «опыление» заимствованы из уроков биологии, а вот что действительно обнаружилось сегодня за обедом в недосоленном свекольном супе, так это рыболовные крючки, теперь предстоит тщательное дознание, которому подвергнется словацкий повар, ненавидящий нас, пятиклассников, элиту лагеря, которой дозволено питаться в баре вместе с учителями и вожатыми…

…ладно, когда мы играем в «спекуляцию» на самодельной доске, которую соорудили по памяти, счет идет не на словацкие кроны, а на сотни и тысячи рейхсмарок, изготовленных из цветной бумаги для детских поделок, но при этом мы, пристрастившись к этой игре, с обеда до вечера пролеживаем, как приклеенные, вокруг своей картонки, вкладывая целые состояния в дома и гостиницы на самых шикарных улицах Остмарка, пока кто-нибудь один не обанкротит поочередно всех остальных, и тогда мы — кто красный как рак, а кто белый как полотно — начинаем понимать, почему игорные дома считаются пристанищами порока, а вот в комнате наших соперников из другой гимназии карточная игра — преферанс под питье шнапса — идет на настоящие словацкие кроны, Шебиняк снова выигрывает, уже в пятый раз подряд, и Витров скрепя сердце отдает ему последние пятьдесят геллеров из тех денег, которые он так жадно мечтал приумножить; теперь уже ясно, что Шебиняк мошенничает, Витров отдает ему геллеры, но одновременно дает ему в висок; «Ф-фу, как не стыдно!» — возмущенно восклицают в ту же секунду двое приятелей Шебиняка, а Шебиняк с Витровом, сцепившись в клинче, уже катаются по полу: «Оп-ля, задай-ка ему хорошенько!» — и: «Жид ты эдакий!» Плевки в рожу, и откуда-то затычка в виде подушки, оба так и вцепляются в нее зубами. «За глотку! За глотку!» — старается ухватить врага Витров, драка продолжается, возня идет на полу, «Сдавайся! Сдавайся!» пыхтят они сквозь зубы, вываливаются в коридор, катятся по нему дальше, все ближе к смертельному обрыву обитой железом лестницы…

…А вечером старикашка Штифт, наш учитель черчения, за уши притаскивает к нашей комнате Кальтенбауэра за то, что тот обхамил и пытался лапать зачуханную коротышку Кукке, двадцатичетырехлетнюю высохшую санитарочку из вспомогательной службы Союза немецких девушек, беженку из Данцига, которая после эвакуации еще четыре раза лишалась крова из-за бомбежек в четырех других городах: «Так-то вы защищаете честь Германии? Я был австрийским офицером!» — и хлоп его по щеке слева, хлоп справа, и еще раз слева.

Воскресная идиллия в горах. Наша троица: Харти, Витров и я. Разные комнаты, но друзья — не разлей водой. Чудная горная весна — где ты? Зато в горах выпал свежий снег. Я заранее радуюсь: у нас будет поход на Герлахову гору. Моя скрипка звучит, наполняя гармоническими звуками нашу комнату и коридор. Учителя еще отсыпаются после вчерашней попойки. До чего же это здорово — провести день по-своему! Сегодня, наверное, на обед будет мясное, мне приятно об этом думать. Затем мы втроем поднимемся к хижине — от «Серны» к «Маленькой серне». Светлая красота скрипичного ключа. Как подумаешь, что и вся жизнь могла бы быть гармоничной! Штупс и Цоттер уже куда-то убежали, но вряд ли они придумают что-то, кроме как подраться. Сейчас я один в палате. Славно! А после обеда соберемся втроем. Фекеш, Харти, Витров — три фамилии, три языка, три инструмента, гармонично играющие общий концерт. Интересно, можно ли тут раздобыть струны? Харти раньше был в хоровой капелле; чувство товарищества, дисциплина для него привычные вещи, ему знакомы кровати в два яруса и жесткие наказания за «нарушение ночного покоя» в том возрасте, когда дело идет к ломке голоса. Все трое мы вообще-то, с одной стороны, просто молодцы, а с другой — «плохие солдаты». А вот тут я сбился и сфальшивил: не обратил внимания на бекар. Вот директор Тартоли зашелся своим утренним кашлем. Снежок идет, все такое чистенькое. Надо, чтобы Витров нагулял себе румянец, а то больно уж он бледный, я дразню его звездочетом: оттого, мол, он так бледен, как призрак, что больше гуляет при луне, чем при солнце. Нам хорошо вместе, и это здорово. Я уверен, что это так и останется, даже когда у нас появятся девушки. Ну, как ты там, Тартоли, — еще не накадыхался? Кажется, смычок пора выбрасывать.