Особые отношения - Дуглас Кеннеди

— Тогда ты и решила стать военным корреспондентом? — спросил он, ласково погладив меня по лицу.

— О, да ты прямо ясновидящий.

На самом деле мне понадобились долгие шесть лет и путь от коротких сообщений в отделе местных новостей до разделов экономики и культуры и даже небольшой собственной колонки на редакционной полосе. Потом меня наконец направили на полгода в Вашингтон. Если бы Ричард отважился на перевод в Токио, я бы, наверное, тогда выскочила за него.

— Пожалуй, ты слишком заупрямилась тогда с Токио, — заметил Тони.

— Представь, если б я тогда вышла за Ричарда, жила бы сейчас в тихой дыре вроде Уэлсли[6]. У меня было бы двое детей, джип «чероки», и я бы пописывала статейки в «Пост»… Не такая уж плохая жизнь. Вот только меня не носило бы по всему миру, и я не пережила бы даже четверти своих приключений, а ведь мне за это еще и деньги платят.

— И ты не встретила бы меня, — добавил Тони.

— Верно, — отвечала я, целуя его. — Не встретила и не полюбила бы тебя.

Пауза, Я была поражена своими словами даже больше, чем он.

— И как это я ляпнула? Вырвалось… — пробормотала я.

Тони поцеловал меня.

— А я этому рад, — сказал он. — Потому что чувствую то же самое.

То, что я, оказывается, влюблена, меня ошеломило. Поразительно было и то, что мне отвечал взаимностью именно такой человек, какого я втайне всегда мечтала встретить, но была уверена, что в реальной жизни подобных мужчин нет (журналисты, по большей части, никуда не годились).

Какая-то природная осторожность или подозрительность заставляла меня сдерживаться, не торопить события. По той же причине мне не хотелось задумываться о том, сколько еще мы будем вместе — неделю, месяц, неважно. Я чувствовала, что и с Тони происходит то же самое. Он ничего не рассказывал о своих прошлых романах — только раз упомянул, что однажды чуть было не женился («но все пошло кувырком… и вообще, наверное, все к лучшему»), В ответ на попытку выяснить хоть какие-то подробности (в конце концов, рассказала же я про Ричарда) Тони быстро сменил тему, а я и не настаивала, решив, что со временем он сам мне все расскажет. Но дело было еще и в том, что за два месяца жизни рядом с Тони Хоббсом я прекрасно поняла: он ненавидит, когда его припирают к стенке или требуют объяснений.

Мы не торопились афишировать отношения перед коллегами, каирскими журналистами. И вовсе не потому, что боялись сплетен — просто мы оба считали, что это никого, кроме нас, не касается. Так что на людях мы держались так, словно нас не связывает ничего, кроме профессиональных интересов.

Ну, по крайней мере, мне так казалось. До тех пор, пока Уилсон — тот самый толстяк из «Дейли телеграф» — не дал мне понять, что дело обстоит иначе. Он позвонил мне в офис и пригласил вместе перекусить в обеденный перерыв, заметив, что нам необходимо обстоятельно побеседовать. Это было сказано в характерной для него высокопарной манере — а потому прозвучало как приглашение от члена королевской семьи. Можно было подумать, что Он оказывает мне особую честь, предлагая посидеть в дешевой кофейне отеля «Семирамарис», Как выяснилось, он надеялся, что я поделюсь с ним кое-какой информацией о египетском правительстве, а также некоторыми своими связями. Поэтому, когда речь вдруг зашла о Тони, это застало меня врасплох — мы ведь были уверены, что никто ни о чем не догадывается. Это оказалось верхом наивности, учитывая особенности журналистской тусовки в таких местах, как Каир, где каждому известно, что его коллега ел на завтрак. Тем не менее я вздрогнула, услышав:

— Ну, а как дела у мистера Хоббса?

Я попыталась сохранить невозмутимый вид.

— Полагаю, у него все хорошо.

Услышав столь сдержанный ответ, Уилсон хмыкнул:

— Полагаешь, значит?..

— Откуда же мне знать? Еще одна елейная улыбочка.

— Понимаю.

— Но если это тебе так интересно, — продолжала я, — почему бы не позвонить ему в офис и не спросить у него самого?

Это замечание Уилсон пропустил мимо ушей и заметил:

— Интересный он фрукт, этот Хоббс.

— В каком смысле?

— О, это я о его хваленом безрассудстве и о том, что он якобы не умеет угождать начальству.

— Ничего об этом не знаю.

— А в Лондоне всем давно известно, что Хоббс — сущий монстр по части офисных интриг. От него всего можно ожидать, совершенно непредсказуем, — но при этом репортер талантливый, только поэтому его и терпят столько лет.

Он смотрел на меня, ожидая ответа. Я промолчала. Уилсон расплылся в улыбке — видно, сочтя мое молчание признаком замешательства (тут он был прав). Потом добавил:

— Но ты, надеюсь, в курсе, что в любовных делах он всегда ведет себя, как… хм… как бы поточнее выразиться?.. ну, скажем, как бешеный бык. Меняет женщин, как…

— С чего ты вдруг об этом заговорил? — весело перебила я.

Настала его очередь изумляться — хотя удивление было деланым, почти театральным.

— Да просто к слову пришлось. — Он притворился смущенным. — Да и посплетничать захотелось. А самая главная сплетня про мистера Энтони Хоббса — то, как одна женщина разбила старому пройдохе сердце. То есть это, конечно, старые слухи, но…

Он замолчал на полуслове, дразня мое любопытство. И я, как идиотка, поддалась на провокацию:

— Что за женщина?

Тут-то Уилсон и рассказал мне про Элейн Планкет. Я слушала, не в силах сдержать любопытство — и растущую неприязнь. Уилсон говорил тихо, доверительно, но при этом легко и даже игриво. Нечто подобное я и раньше замечала за некоторыми англичанами, когда они общаются с американцами (или еще того хуже — с американками). Они считают нас простаками, неспособными понимать тонкий юмор, и противопоставляют нашей бесхитростной прямолинейности легчайшую иронию — такую особую интонацию, когда решительно ни о чем не говорится всерьез… даже если речь идет о самых важных вещах.

Именно в таком стиле и общался со мной Уилсон, но ощущение легкости нарушалось сквозившим в голосе ехидством и даже злобой. И все же я слушала его рассказ с напряженным вниманием. Потому что он говорил о Тони, в которого я была влюблена.

Итак, благодаря любезности Уилсона, я узнала, что некогда сердце Тони разбила женщина — ирландская журналистка Элейн Планкет, с которой они работали в Вашингтоне. Само по себе меня это не огорчило — я твердо решила не изображать ревнивую дуру и не теряться в бесплодных догадках по поводу этой Планкет и того, не вернется ли она к Тони… или, еще того хуже, не она ли — любовь всей его жизни. Но не могу выразить, до чего противна была мне игра, которую вел Уилсон, — хотелось врезать ему по физиономии. Со всей силы. Но я молча слушала и ждала, когда же в его монологе наступит пауза.