Соло для влюбленных. Певица - Татьяна Бочарова

– Какое благородство! – насмешливо заметил Глеб.

– Не знаю, – рассеянно проговорила Лариса, – я его об этом не просила.

– Когда мой папаша уходил от нас с матерью, он унес даже покрывала на кровати, – Глеб аккуратно взял в руки блюдечко с мороженым, подцепил ложкой раскисшую розовую массу. – Мне было всего пять лет, но я хорошо запомнил. Мы сидели в четырех голых стенах, и мать плакала. А я радовался, что не нужно будет застилать по утрам кровать. Очень вкусное мороженое.

Ларисе вдруг захотелось обнять его, погладить по голове, как ребенка. Она с трудом сдержала себя.

– Шампанское в морозилке сейчас лопнет! Я пойду достану, а ты возьми фужеры. Вон там, в стенке.

– Понял, – Глеб не спеша поднялся, подошел к сверкающей хрусталем горке.

Лариса принесла запотевшую, ледяную бутылку. Глеб отодрал серебряную бумажку, ловко и беззвучно вытащил пробку.

– За что пьем?

– За нас.

– Тогда за нас, – серьезно повторил Глеб и осторожно коснулся своим бокалом Ларисиного. Хрусталь тихо и мелодично звякнул. Воцарилось молчание.

Я хочу танцевать, – решительно сказала Лариса и щелкнула клавишей магнитофона. Над комнатой поплыл хрипловатый голос Патрисии Каас.

Лариса встала, держа фужер с недопитым шампанским за тонкую ножку, пристально глядя Глебу в глаза.

– Хорошая музыка. – Он сидел, удобно развалившись в кресле, похлопывая рукой по подлокотнику кресла в такт песни.

– Тогда поднимайся, – она протянула руки, коснулась его ладоней.

– Послушай, – Глеб крепко сжал пальцы Ларисы, продолжая сидеть неподвижно, слегка притянул ее к себе, – я не знаю, как у вас принято. Если мы по спектаклю любовники, то значит…

– Не будь занудой, – прошептала она, наклоняясь к нему, – у нас принято вот так…

Их губы встретились, руки Глеба обхватили Ларису за талию. Она почувствовала, как возвращается восхитительное ощущение легкости и гармонии, охватившее ее сегодня утром на сцене. Все кругом провалилось, исчезло в тумане, и лишь темные, ставшие бездонными глаза Глеба все приближались, одновременно точно магнитом притягивая Ларису к себе…

…Ей казалось, что давно настала ночь. Черная, глухая, скрывшая их от всего мира, поглотившая все посторонние звуки. Но когда она очнулась, за окнами было абсолютно светло. Тихо, завораживающе пел магнитофон, на ковре лежал опрокинутый бокал и подсыхала маленькая лужица пролитого шампанского. На столике в блюдцах застыла розоватая жидкость.

– Мороженое растаяло, – тихо проговорила Лариса.

– Пусть, – Глеб улыбнулся, отвел с ее лица распустившуюся светлую "прядь. – Джильда, вы неотразимы!

– Вы тоже, Герцог.

Оба засмеялись. Кассета, щелкнув, кончилась. Лариса села на диване, не отрывая глаз от красивого, безмятежного лица Глеба.

– Как ты поешь! Ты где учился?

– До шестнадцати лет нигде. Я оканчивал последний класс школы, когда моей тогдашней подружке пришла в голову идея, что она непременно должна стать оперной примой. Ее предки владели у нас в городе сетью продуктовых магазинчиков и зашибали приличные бабки. Поэтому в один прекрасный день моя герлфрендша заявилась ко мне с толстым конвертом, полным баксов, и велела сопровождать ее на дом к профессору, у которого она якобы хочет прослушаться.

Мне тогда было совершенно все равно, где проводить время, и мы пошли. Профессор жил на окраине и оказался старым грибом, наподобие того, который в фильме «Приходите завтра!». Смотрела?

– Конечно, – Лариса улыбнулась. – Дальше что было?

– Дальше будущая Мария Каллас принялась распевать какие-то вокализы бедному дедку. Он слушал и морщился, точно от зубной боли. А я сидел в углу на диванчике и умирал со смеху.

Наконец старичок не вынес и стал горячо уговаривать мою подружку ни в коем случае не становиться певицей. Он говорил, что это черная, неблагодарная и безденежная работа, которая займет все силы и мало что принесет взамен, – Глеб вздохнул и усмехнулся. – Как он был прав, я узнал только теперь, через многие годы.

А тогда… тогда я не мог придавать серьезного значения его словам, настолько сам профессор выглядел чудаковатым и смешным. Подружка стала умолять его все же начать с ней заниматься и под конец сунула ему под нос пухлый конверт. Это решило исход дела. Бедный старик скривился, как будто слопал незрелую сливу, и согласился давать моей милой уроки два раза в неделю. Довольная, она собиралась уже уходить, но тут профессора что-то дернуло. То ли он был зол на себя, что так легко купился за зелененькие, то ли музыкантское нутро ему что-то подсказало… Не знаю. Но вдруг он обратился ко мне:

– Молодой человек, а вы что же, не поете?

– Пою, – ответил я шутки ради.

– Ну так спойте, не стесняйтесь, раз уж все равно пришли.

Я петь всегда любил, но репертуар у меня был неподходящий для профессорского уха – одна попса да блатные песенки. Единственным, что хоть как-то подходило по ситуации, были «Подмосковные вечера» и «Джамайка» – мать с утра до вечера крутила пластинку Робертино Лоретта на нашем стареньком, раздолбанном проигрывателе.

Я изложил профессору свою «программу». Он милостиво согласился послушать. Я думал, он будет хохотать как безумный, но он, дождавшись, когда я закончу, почему-то закашлялся. Кашлял старикан долго, я уже испугался, как бы он не помер на наших глазах. Но тут он пришел в себя. И предложил мне заниматься у него так же, как и моя подружка. Я возразил, что у нас денег нет вовсе, но он огорошил меня, заявив, что будет учить меня бесплатно, причем, не два, а три раза в неделю. Подружка от зависти позеленела, представь, она-то готовилась к этому визиту целый месяц!

– И ты согласился? – со смехом полюбопытствовала Лариса.

– Да. Мы занимались прилежно до самых вступительных экзаменов в Институт искусств. А потом я поступил, а моя соученица провалилась. Больше мы с ней не общались.

Старичок был чрезвычайно доволен, твердил что-то про связки, про природное дыхание. Мне, честно говоря, это было до полной фени. Просто мать дома запилила, в аттестате были одни тройки, а тут – возможность учиться в вузе, пусть и музыкальном, но все-таки!

Лишь отучившись год, я стал понимать, что к чему. Например, что мой смешной старичок – один из самых маститых вокальных педагогов в регионе. К нему отовсюду приезжали на прослушивание, но выбирал он очень немногих. Если ему предлагали деньги, брал без стеснения, а потом заваливал на вступительных точно так, как мою подружку. Он ничего не боялся – слишком важной фигурой был для города, своего рода местным достоянием.

Меня он учил с нуля. Я ведь даже ноты твердо не знал, не то что там четверти и восьмые! Об этом разговору не было. Одним словом, точно как Фрося Бурлакова.

Но он умел объяснять так, что все становилось ясно. Наверное, потому и стал таким знаменитым, что имел этот талант – в двух словах сказать самую суть.