Записки мертвеца: Часть I - Георгий Апальков

дверь еле-еле висела на одной петле, а другая валялась рядом на полу. Здесь же, на полу, были пятна застывшей крови и дальше — бордовые следы от ботинок, наступивших на некоторые из этих пятен. Я позвал мать.

— Мам!

Ответа не последовало. Вместо него я услышал чьи-то быстрые шаги из дальнего конца коридора. Шагал явно не один человек: их было несколько, и скоро я должен был их увидеть.

— Мам!!! — повторил я.

Никто не ответил.

Часть дверей в классы была открыта, часть — заперта на замок. Если в кабинетах кто-то и был, они наверняка меня слышали.

Из-за угла в дальнем конце коридора вышел один, следом — второй, третий, четвёртый грязный человек в порванной одежде. В следующее мгновение их стало столько, что считать их не было никакого смысла. Увидев меня, они оживились. Наверное, слово «оживились» применительно к мертвецам звучит как убогий оксюморон, но да и чёрт с ним. Первый из них рванул в мою сторону, раскрыв рот и глаза так широко, что мне показалось, будто бы он уже начал жрать мою душу или разум, или что там составляет саму человеческую суть, покуда он жив. Я бросил нож и побежал обратно к окну, выпрыгнул на крышу кирпичной пристройки, а после — сиганул с неё вниз, прямо на асфальт. Я упал и разодрал себе колени и локти, и плевать я хотел на это. Надо было бежать; я — к счастью — всё ещё мог бежать, и я бежал, пока не оказался у своего подъезда, не взлетел по лестнице на свой этаж и не ворвался в свою квартиру, дверь которой я до этого не запер на ключ. Потом, трясущимися руками, я закрылся изнутри, встал посреди прихожей и долго смотрел в пол. Когда дыхание восстановилось, я лёг и стал смеяться, и смеялся, смеялся, пока вдруг не заплакал, а потом — не зарыдал, после чего — вновь залился хохотом. Так я провёл какое-то время, а после — перестал вообще что-либо чувствовать и будто бы выпал из реальности.

Прежде, чем уснуть, я всё-таки каким-то образом переместился на кровать. На кровати я себя и нашёл, пробудившись около двух часов дня. Я взял телефон и позвонил на тот номер, с которого последний раз звонила мать. Ответа не было. Набрал отцу — тишина. Потом я связался с Ирой и сбивчиво, не сразу находя нужные слова, рассказал ей обо всём. Она выслушала и сказала, что ей очень жаль, и я знал, что ей действительно жаль. Конечно, помимо заурядного сочувствия она ощущала и кое-что другое, о чём никогда бы и никому не сказала. Подспудно, бессознательно, она была рада, слушая мой рассказ. Но радовалась она не моему горю, а тому, что это горе случилось не с ней, и что она может, прожив это несчастье вместе со мной, ещё раз убедиться в том, что у неё всё в порядке. Когда я ей выговорился, мне тоже стало легче: отчасти оттого, что я всё проговорил, а отчасти потому, что я рад был за Иру и её родителей, которые были вместе. Мы говорили с ней очень долго, и я не помню, что я делал после, и чем именно закончился тот день.

День 8

Понадобились многие часы, чтобы получить трансляцию с камер в школьных коридорах. Сначала надо было найти ссылку на сайте школы, по которой открывалось окно входа в личный кабинет сотрудника. Потом необходимо было отыскать логин и пароль в одной из записных книжек матери, а прежде этого — найти ту самую единственную книжку, в которой всё это дело было записано. Я перерыл все полки и тумбы и в конце концов, нашёл то, что искал. Я зашёл в личный кабинет и теперь, помимо всего прочего, мог увидеть в прямом эфире, что происходит в школе, на всех её этажах.

На первом этаже был полный разгром, и кое-где — в основном в районе столовой — слонялись одинокие зомби, медленной поступью передвигаясь по прямой без какой-либо цели и отсутствующим взглядом глядя в потолок. На втором — то, что я видел вчера: толпа оборванцев с запачканными засохшей кровью лицами и хлам, оставленный, видимо, после того, как эта толпа прорвалась сюда через баррикады на лестницах. На третьем — ничего. Тёмные коридоры здесь были пустыми, двери в классы закрыты, мебель и комнатные растения находились на своих местах — всё выглядело так, будто завтра тут должен был начаться ещё один заурядный учебный день. В мыслях блеснула надежда на то, что все, кто укрывался на втором этаже, перешли сюда — на третий — когда заражённые прорвали баррикады. Возможно, и мать тоже успела убежать, и теперь она где-то здесь! Но все иллюзии исчезли, когда и здесь я увидел мертвеца. Одинокого, по всей видимости — женщину. Виден был только её силуэт, и разглядеть ни её лица, ни во что она была одета было нельзя. Она стояла где-то там, в середине залитого мраком коридора и будто бы переминалась с ноги на ногу, не в силах решить, куда ей дальше идти. Оно, в общем-то, было без разницы. С обеих сторон коридора её ждала темнота.

Помимо прямой трансляции, в личном кабинете можно было посмотреть записи с камер за последний месяц. Я не стал их смотреть: не смог. Решил, что если доподлинно увижу, что там с ними со всеми произошло, то потеряю последнюю бестолковую, наивную и дурацкую надежду на то, что с матерью всё-таки всё хорошо. И с отцом, где-то там, далеко — тоже. Пока я не знаю, что с ними, я не знаю наверняка, мертвы ли они. А значит, они живут, пусть и всего-то где-то в моей голове.

Ужасно проголодался и устал. Написал не много, но и на это ушёл весь вечер. Попробую теперь развести костерок на полу в гостиной, под окнами, и приготовить что-нибудь. Надеюсь, не задохнусь и не спалю тут всё. Не получится — затушу, и картофель придётся есть сырым. Как-то так я себе и представлял жизнь без электричества. Хорошо хоть воды успел запасти: сейчас напор уже никакой, а что завтра будет — чёрт его знает. Когда поем, лягу спать. Завтра продолжу писать, а как только расскажу про все двадцать семь предыдущих дней… Не знаю, что буду делать. Одно знаю наверняка: тут становится невыносимо.

Запись 2

Двадцать пятое августа.