Сандаловое дерево - Элль Ньюмарк

Но Фелисити не знала, и Адела поспешила восполнить пробел. Любовь дочери к литературе была еще одним разочарованием для ее матери. «Будешь продолжать в том же духе, и все закончится тем, что никто и замуж не возьмет», — предупреждала миссис Уинфилд, но ради хорошей книги Адела могла ослушаться даже матери. Фелисити рассказывала о красочных индийских праздниках, ярких и шумных базарах и славящихся мягкосердием нянях, балующих детей бесконечными угощениями и тискающих их каждый раз, когда рядом нет мемсаиб. Адела же читала подруге «Короля Золотой реки» и сказки Ханса Кристиана Андерсена.

— Ты такая умная, — сказала однажды Фелисити.

Адела пожала плечами:

— Я просто много читаю, а твои рассказы настоящие.

Всю весну и лето, пока миссис Уинфилд ухаживала за своими розами, девочки обменивались историями и понемножку обживались в мире друг дружки. Адела записывала рассказы подруги, а Фелисити рисовала Ясмин и четырех носильщиков, несущих паланкин под плотным занавесом, ограждающим от хаоса Калькутты. Адела никогда не принадлежала миру своей матери, а Фелисити не чувствовала себя ни англичанкой, ни индианкой, — теперь у каждой появилась подруга.

В сентябре девочек послали в Сент-Этель, элитную школу-интернат из нескольких зданий в тюдоровском стиле, с куполами и башенками, ухоженной лужайкой и вековыми деревьями. За Аделу, по договоренности с Уинфилдами, заплатили Чэдуики. Вверяя дочерей на милость Сент-Этель, родители полагали, что девочки будут носить накрахмаленные передники и обучаться верховой езде, шитью, счету, чтению и каллиграфии.

Поначалу застенчивую Аделу в Сент-Этель просто-напросто игнорировали, Фелисити же откровенно высмеивали за то, что она называла завтрак чота хазри, — в результате пара стала есть отдельно, за угловым столиком. Дела пошли хуже после лекции о лондонских женщинах, считавшихся чрезвычайно умными и немного мужеподобными. Их называли «синими чулками», и прозвище незамедлительно приклеилось к робкой книжнице Аделе. Адела старалась не обращать внимания на насмешниц, чаще всего отгораживаясь от них книгой, но Фелисити отвечала на выпады соответствующими взглядами и жестами.

В свободное время девочки строили планы на будущее, в котором они были то индийскими принцессами, то знаменитыми писательницами. Впрочем, по достижении десяти лет подруги больше мечтали уже о том, чтобы сделаться шпионками и куртизанками, а в двенадцать, обнаружив в библиотеке мемуары, восхищались такими женщинами, как Эмма Робертс, которая издавала в Калькутте свою газету, и Гонория Лоуренс, которая путешествовала по Индии с мужем, ездила по джунглям на слонах и рожала в палатке. И все же их любимейшей героиней была неистовая миссис Фанни Паркс, забиравшаяся в самые отдаленные уголки Индии в сопровождении одних только слуг. Читая мемуары при свете свечи, шокированные девочки узнавали, например, о том, что, когда муж их героини повредился рассудком в холодный сезон, она сочла долгом перед собой оставить его и идти дальше.

— Ты только представь, — сказала Адела. — Долгом не перед мужем и не перед Империей, а долгом перед собой.

— Она — чудо.

Фанни Паркс пронзала шляпной булавкой скорпионов, обожала острую местную пищу и, когда болела голова, принимала опиум. Фанни даже жевала пан, представляющий собой, объяснила Фелисити, завернутые в лист бетеля табак и специи. «После него зубы становятся красные», — добавила она, поморщившись. Девочки на мгновение притихли, представляя свою героиню женщиной с красными зубами, и, запечатлев в памяти полученный образ, продолжили чтение. Оказывается, у Фанни был свой любимец, белка по кличке Джек Банс, и однажды она провела целый месяц в зенане.

— То есть в гареме, — прошептала Фелисити, и девочки захихикали.

Но восхитительная миссис Паркс писала также об изнуряющей, сводящей с ума жаре, эпидемиях холеры, змеях в спальне и плывущих по Гангу обгоревших трупах. Фелисити отложила книгу и посмотрела в окно.

— Я вот думаю, как Фанни удавалось совершать такие удивительные подвиги и не падать духом перед лицом невзгод. — Она представила, как миссис Уинфилд тщательно подрезает свои розы и как ее собственная мать вливает касторку в рот провинившемуся слуге. Подперев кулачками подбородок, девочка задумалась. — Наверно, она никого не осуждала и не порицала. А еще у нее была радость.

Адела вспомнила, как ее мать, уколовшись о шип, с угрюмым видом сосала палец.

— Думаю, ты права. Я, наверно, ни разу не видела маму по-настоящему счастливой.

Фелисити вдруг широко улыбнулась:

— Давай будем такими, как Фанни. Отбросим правила и будем жить с радостью, чего бы это ни стоило.

— Да! — Адела взяла подругу за руки. — Будь что будет, мы не станем никого судить и порицать и будем жить с радостью.

После этого обе всегда и с удовольствием называли завтрак чота хазри и только смеялись, когда другие ругали их за это.

1938

В первый раз я увидела Мартина в кампусе, где он лежал под старым вязом, и учебники по истории валялись вокруг, как опавшие листья. Мы посмотрели друг на друга, даже задержали взгляды чуть дольше обычного, но никто ничего не сказал.

Поначалу Мартин показался мне темнокожим — возможно, из-за непослушных, растрепанных черных волос, слегка вьющихся и совершенно не в стиле того времени, или, может быть, из-за оливковой кожи и черных глаз. Но для цветного у него были слишком тонкие черты. Одевался он, скорее, практично, чем стильно, а очки добавляли ему сходства с каким-нибудь ученым. Тем не менее я нашла его потрясающе стильным и частенько сворачивала с дорожки, чтобы пройти под вязами. Химия работала беззвучно, ничем себя не выдавая, но в 1930-е «хорошие» девушки никогда не делали первый шаг. Если принять во внимание застенчивость и робость Мартина, то не стоит удивляться, что мы проходили мимо друг друга, не решаясь сказать ни слова.

Я лишь недавно закончила школу для девочек, называвшуюся Школой Непорочного Зачатия, — я называла ее Школой Ошибочного Восприятия, — и еще ни разу не влюблялась. В колледже примыкала к платоническим группам, но по ночам, когда меня подхватывал поток эротических видений и снов, объектом желания всегда был тот смуглый темноволосый парень под вязами.

Я получала стипендию — отец не смог бы оплачивать мою учебу в университете Чикаго — и собиралась изучать астрономию, поскольку горела желанием подобраться к космическим загадкам. Меня называли «одаренной», что накладывало определенную ответственность, заставляло быть требовательной к себе, но ответственность была не бременем, а привилегией. Я хотела учиться, хотела вносить свой вклад, и жизнь, казалось, открывалась передо мной на всех направлениях. Я мечтала переехать в небольшую, но яркую квартирку, с интересными соседями, самодельными книжными полками и постерами в стиле ар-деко. Разрисовала бы по трафарету стены, раскрасила бы абажуры. Прошлась бы по благотворительным магазинам, поискала зеленые стеклянные подставки для книг, какие-нибудь интересные штучки вроде старого французского барометра или бакелитовой стриптизерши с веерами. Может, попался бы даже геометрический коврик по сходной цене. Я мечтала о богемной квартирке, пещере, как тогда говорили в колледже, но все выходило слишком дорого, да и отец бы только беспокоился, так что приходилось довольствоваться тем, что есть.