Шестой прокуратор Иудеи - Владимир Паутов

– Ты зря смеёшься, римлянин, ибо не знаешь, что угрожает целостности империи. Опасность та не внешняя, но исходит изнутри, и она хуже измены и предательства, что случаются на поле брани, потому… – подавив в себе ненависть ко мне, старался спокойно говорить первосвященник.

– Откуда тебе ведомо, что происходит на поле брани, жрец? Разве ты был воином и участвовал в сражениях? – я не дал Каиафе закончить фразу, прервав его грубо и властно. От моих слов жрец побагровел. В этот миг он готов был порвать меня на куски или отдать толпе, чтобы та забила меня по их иудейскому обычаю камнями, но не в его силах было принять такое решение. Первосвященнику оставалось только проглотить свою обиду.

– Опасность та духовная, распространяющаяся как болезнь заразная быстро и неуловимо. Вы не успеете даже оглянуться, как этот тяжёлый недуг поразит самое сердце империи. Ты ведь знаешь, что мы, как верные слуги… – но я вновь перебил иудея.

– Не пустословь, Каиафа! Говори яснее! Что ты ходишь всё вокруг да около. Я же вижу, что вы приехали не для того, чтобы рассказывать мне небылицы о мифическом враге, угрожающим империи, и клясться в своей любви и верности римскому кесарю и Сенату, – мой голос прозвучал жёстко и громко. За четыре года мне так и не удалось привыкнуть к манере иудеев начинать разговор издалека, при этом говорить витиевато и мудрёно намёками и притчами. Но более всего меня разозлило упоминание Каиафы о себе, как о верном слуге империи, защищающем её от коварных врагов, известных только ему. Главный жрец не стал как обычно спорить со мной.

– Хорошо, игемон! Ты умён и прозорлив, поэтому слушай! – начал первосвященник после небольшой паузы, с плохо скрываемой ненавистью взглянув на меня. Его и без того выпуклые глаза ещё более вылезли наружу и, казалось, что вот-вот ещё немного, и они вообще выпадут, оставив глазницы пустыми. Он тяжело дышал, пот крупными каплями струился по его жирной побагровевшей шее. Первосвященник ещё раз посмотрел на меня своими выпученными, налитыми кровью глазами.

– Не далее как два дня тому назад, – начал он говорить, медленно и чётко выговаривая каждое слово, – какой-то грязный и нищий оборванец, называющим себя посланцем божьим, ворвался в главный иерусалимским Храм, где в то время было много народа, и богохульствовал в сем священном месте, тем поступком осквернив святость Храма, нарушив наши традиции и поправ законы. С площадной руганью и непристойной бранью накинулся он на честных торговцев и менял и, учинив сие безобразие, поломав лотки и палатки, разбросав товары и деньги, повыгонял их всех несчастных на площадь под открытое небо, прямо под дождь и ветер. Он нанёс им вред явный и ущерб невосполнимый, ибо пострадали они не только материально. Кто возместит их потери? Мы требуем по настоянию Высшего совета задержать его, предать суду Синедриона, где и вынесем ему смертный приговор, – закончил Каиафа, всё более багровея от распиравшего его негодования при воспоминании о бесчинствах, творимых в Храме каким-то нищим разбойником. Видимо, безобразия, о коих он поведал мне, сильно озаботили первосвященника, коли, заставили его проделать такой длинный путь от Иерусалима до Кесарии. Только вот я в рассказе Каиафы не усмотрел что-либо опасного и страшного для императора и Сената, но одно мне стало совершенно ясно – это цель его приезда. Я тут же понял, что оба этих иудея хотят моими руками наказать какого-то неизвестного бродягу, причём покарать того жестоко, ведь Каиафа обмолвился о смертном приговоре ещё несостоявшегося суда. Наш разговор становился интересным, ибо приобрёл вполне конкретное содержание.

– Ты что говоришь, книжник? Видно переутомился с дороги? Совершенное деяние не заслуживает смертной казни. Подумаешь, перевернул пару прилавков, сломал несколько лотков и выгнал на улицу десяток менял. Мыслимо ли за такие дела лишать человека жизни? Ведь, как я понял, он даже никого не грабил и деньги не отбирал. Могу для порядка приказать, чтобы его выпороли розгами. Но я, например, поступил бы также как и он, если, скажем, в храме Юпитера кто-нибудь вздумал торговать мясом. А потом зачем его передавать Синедриону, да и суд какой-то устраивать, коли, вы уже решили казнить возмутителя спокойствия? Убейте его прямо там, где увидите! Я же лично в действиях того, на кого жалуетесь, угрозы кесарю и Риму не вижу. Сие есть ваше внутреннее дело, именно ваше и вашего Синедриона. Если он виноват, судите его, но не только по вашим законам, а по совести и чести, чтобы потом самим не быть судимыми.

Каиафа вздрогнул, услышав мою последнюю фразу, и с исказившимся от злобы лицом, с ненавистью в голосе угрожающе тихо проговорил, будто змея прошипела:

– Ты, прокуратор, говоришь его словами.

– Я говорю своими словами, жрец! И слово моё – закон! Я не буду заниматься вашими внутренними проблемами и распрями. Мне жаль время, что вы потратили на дорогу в Кесарию. Одни словом: зря вы приехали! Зря! Не пристало мне, римскому наместнику в Палестине, решать базарные дела иудеев, даже если оба они первосвященники, правда, один из них бывший, – не удержался я оттого, чтобы лишний раз не напомнить Ханану о его позорном смещении с важной должности жреца моим предшественником Валерием Гратом.

Однако мой отказ не произвёл на первосвященника Каиафу должного впечатления.

– Ты не прав, прокуратор! Но не за тобой последнее слово! У нас есть Закон и по этому Закону … – начал Каиафа, но договорить ему я не позволил.

– В Иудее сейчас один закон, римский, а значит и слово прокуратора должно пониматься как последнее и не подлежащее обжалованию! Ты понял меня, Каиафа? – грозно прозвучали мои слова. Своим взглядом я буквально буравил первосвященника насквозь, и строгая усмешка на моих губах как бы говорила ему, предупреждала: «Только попробуй пойти против меня и тогда сам, своей спиной, узнаешь, что здесь закон один для всех, и этот закон – прокуратор и кнут его центуриона!»

На этом наш разговор закончился. Я резко развернулся, собираясь уйти, но боковым зрением заметил, как вдруг спутник Каиафы, этот напыщенный и надменный Ханан, не желавший всё никак забыть своего былого могущества, весь затрясся и задрожал от злости. Он сжал тонкие свои сухие пальцы в маленькие кулачки и тонким визгливым голосом неожиданно, по-моему, даже для самого себя закричал во всё горло.

– Ты не можешь и не должен так поступать, игемон!!! Тот богохульник и вероотступник не только осквернил Храм великого Соломона, устроив в нём скандал с дракой. Он повыгонял честных людей на улицу и пообещал разрушить нашу святыню и город вместе с ним заодно, не оставив камня на камне! – на одном выдохе высказал бывший первосвященник свои мысли и замер в ожидании моей ответной реакции, видимо, испугавшись собственной смелости.

– Да будет тебе, старик! Выпей воды! – рассмеялся я от души, ибо услышанное мной было полнейшей чепухой. – От возраста своего ты совсем, видно, лишился разума. Как же, по-твоему, он собирается сделать это – превратить в развалины Иерусалим? Призовёт, наверное, из чужих краёв несметные полчища варваров, подкупит моих воинов, чтобы они претворили сей коварный замысел в жизнь: порушили ваши дома, пожгли нивы, поубивали рабов ваших и слуг?