Убийство по лицензии - Светлана Успенская

А сколько он мне женихов подыскивал! Штук пятьдесят, не меньше. Чуть арабского шейха не подсунул. А к этому арабскому шейху я выплыла в нижнем белье и наврала, что это наша русская национальная одежда. Охрана угорала! Шейх — как его звали, не помню, что-то вроде Али-Ахмед-Абдулла-Юсуф-Бахтияр-Шестнадцатый или что-то вроде того, — глаза выпучил и сбежал, теперь старается больше не посещать нашу страну даже для налаживания деловых контактов. Наверное, он представил меня в «русской национальной одежде» на верблюде среди барханов или на официальном приеме с саудовским султаном — и ему поплохело.

Ну, кроме шейха, еще по мелочи, всякие бизнесмены были — и наши, и импортного разлива. Те надеялись на хорошее приданое и деловые связи отца, а на что отец надеялся — не знаю. Не мечтает же он стать дедушкой, уйти на заслуженный отдых и нянчить внуков. Да я бы ему такого удовольствия и не доставила. Не в моем это характере, заняться воспроизводством Дубровинских и похоронить себя среди пеленок, распашонок и бутылочек с молочной смесью. Нет, я еще докажу и себе, и всем, что я кое на что способна.

А Раиса говорит — надо мне тоже на всех плевать, на то, что обо мне думают. Главное, чтобы самой ощущать собственную силу, тогда ее поймут и заметят другие. Не знаю, не знаю… Что до моего отца, то у него своей силы навалом, ему на чужую наплевать! Он если у кого силу почувствует, ему того человека в бараний рог согнуть хочется. Просто чтобы не выступал в случае чего. А всякие сантименты — в сторону.

И говорит, зачем шуметь и требовать того, что можно прийти и взять молча. Я ей отвечаю, что по-тихому берут только воры, а свободу нужно завоевать. А она мне — зачем завоевывать то, что уже есть внутри тебя. Свобода, мол, не дается кем-то и за что-то, это внутреннее состояние. Свободы нет тогда, когда ты стремишься делать все назло, поперек — это значит, что ты зависишь от того, кому стараешься насолить. Это показатель того, что ты не свободен. А я ей говорю: а если мне хочется делать так, а если мне нравится? Значит, говорит она, ты сама ограничиваешь свою свободу, боишься ее, она тебе не нужна. Вот когда ты не захочешь так поступать, тогда ты и почувствуешь, что внутренне освободилась, стала сильнее.

Короче, иногда ее заносит, начинает умничать. Чувствую, что-то правильное глаголет, да только все это вроде ко мне не относится. Просто скучно, и все. Тоска зеленая. Если кто думает, что это из-за Вовки, то это совсем не так. Я про него уже сто лет как забыла. Не забыла, конечно, так, чтобы совсем. При случае неплохо бы смазать по физиономии. Да если хотите знать, у меня после Вовки уже был один тип. Как зовут-то… Не помню, что-то такое революционно-рабочее, не то Макс, не то еще как-то. Это вообще-то в Париже было, когда я на три дня летала развеяться.

Париж, между нами, девочками, — тоже скука смертная. И народ скучный, сплошные «пардон», «мерси» и бесконечный кофе в забегаловках. Только Макс меня немного развеял — мы с ним слегка развлеклись. Его знакомый тату-художник раскрасил нас красками по голому телу, одежду нарисовал. Так мы с ним и дефилировали по ночному Парижу в голом виде, благо тепло было. Нас потом в полицейский участок забрали, а Максик наврал, что мы из рекламного шоу одного универсального магазина.

А Вовку я видела недавно, сидел с какой-то попсовой певичкой в «Планете Голливуд». Она, конечно, посмазливее меня, но ведь штукатурка так и сыплется и небось дура дурой. Как и те девицы, которые у него до меня были. Особенно та престарелая тетка, которая мне скандал устроила и даже драться полезла. Смотрю на Вовкин сизый подбородок и ничего не чувствую. Ну ни капельки. Думаю — неужели из-за этого типа с челюстью бультерьера у меня раньше сердце где-то ниже пояса трепыхалось? А теперь и не шелохнется! Значит, права была Раиса — надо посмотреть на него глазами постороннего человека, чтобы убить это чувство в себе. По капле выдавить из себя раба. Стать выше на голову. На чью только голову?..

В этот вечер мне опять хотелось удавиться!»

Алексею Михайловичу Парнову за последний год тоже не раз хотелось удавиться, но как-то руки не доходили. Бывало, мелькнет в башке шальная мысль: а не послать ли все к дьяволу — и капризно-милую жену Кристиночку, которая уже через полгода совместной жизни обрыдла хуже горькой редьки, и бизнес, и друзей, от чьих лоснящихся жиром физиономий уже воротит, и вообще все — весь запутанный узел забот и обязательств.

Говорят, что лет в сорок или позже у мужчины наступает какой-то переходный возраст, когда ему хочется все изменить, вывернуть всего себя наизнанку и вообще переродиться. В последнее время Парнов чувствовал, что ему хочется того же. Почему? Неизвестно. Просто надоело просыпаться каждое утро, каждое утро пить кофе, есть выверенную поштучно по калориям, здоровую (что не мешало ей быть отвратительно невкусной) пищу, рецепты которой Кристина выуживала из бесчисленных женских журналов. Надоело каждое утро садиться в машину, ехать на работу, дыша гарью автомобильных пробок, целый день изворачиваться, крутиться, лгать, считать деньги.

Нет, деньги считать — штука, конечно, занимательная. Однако со временем начинаешь понимать, что смыслом жизни это занятие быть не может. Точнее, не должно быть. А что тогда? Жена? Дети? Собака, которая минимум два раза в день выводит тебя погулять, а ты за это должен ее охранять от бездомных кобелей и носить за ней палку? Парнов не находил в своей жизни того, что приносило бы ему удовлетворение. Попробовал, как в былые годы, завести себе дамочку на стороне, но через месяц кинул ее с брезгливостью и раздражением — денег требовала постоянно, а чтоб о любви какой или хотя бы о понимании — и речи нет.

Его жена Кристина, которая родилась, когда Парнов уже успешно окончил институт, никаких детей не желала, поскольку страшно беспокоилась о своей фигуре. Фигуру свою она считала не меньшим капиталом, чем доходы своего супруга, а может, еще ценнее — потеряв фигуру однажды, не приобретешь ее уже никогда.

И как вообще он мог жениться на женщине с такими куриными мозгами? Затмение нашло, не иначе. Бывшая фотомодель — этим многое сказано. Полтора часа утром перед зеркалом, полтора часа вечером перед ним же. Остальное время — на кровати с любовным романом в руках, физиономия измазана чем-то красным (фруктовая маска), ноги задраны чуть ли не на люстру — чтобы, значит, во время отдыха не образовывался целлюлит. Во рту — куча фарфоровых зубов, которые она боится сломать и поэтому ест только протертую пищу.

Все ее жизненные интересы ограничиваются одним предметом — ею самой. Муж для нее — обслуживающий персонал, нанятый специально для того, чтобы покупать шубы, драгоценности и изредка вывозить в рестораны. По ночам, когда Парнов вознамеривается ее хотя бы чуть-чуть расшевелить, она безразлично лежит, разметав волосы по подушке, и смотрит в потолок остановившимся взглядом, мучительно соображая, чего бы еще вытянуть из мужа — шубку или бриллиантовое колечко…

Всю их совместную жизнь она называла его пупсиком, капризно вытягивая губки для поцелуя, кокетничала, сюсюкала как слабоумная. Воображала себя самой красивой женщиной в мире и искренне считала, что ее мужу несказанно повезло. Она постоянно жаловалась на скуку. Ей было скучно и дома, и на приемах, и в ресторанах. Ей было скучно в Греции, в Италии, в Соединенных Штатах. Ей было скучно вообще и всегда, за исключением тех самых полутора часов утром перед зеркалом и полутора часов вечером перед ним же.