Безымянные тюльпаны. О великих узниках Карлага - Валерий Могильницкий

…Ванда порой встречалась с Любовью Бабицкой у фонтана в сквере близ здания управления в Долинке. Они усаживались на скамейке, и при дуновении ветра тысячи свежих капель от струй фонтана освежали их лица. Они ждали весенней оттепели и дождались-таки больших перемен после Великой Победы. Они приехали в Москву поездом на рассвете под звуки маршей, надеясь, что их больше не тронут, что они с головой уйдут в проблемы развития советского кино… Так оно и произошло. Пройдя ужасы сталинских лагерей, подруги сохранили себя для спокойного труда и новых фильмов. В 1956 году они были реабилитированы, и пламя новой жизни охватило их жизнелюбивые души.

Корреспондент фронтовой газеты Даниил Владимирович Фибих хотел писать правду и только правду. Василий Гроссман ему сказал:

— Ты что, с ума сошел? Военная газета — это агитка, а не литература. Тут все надо писать так, чтобы других учить, как стоит жить, каким быть на фронте, подвиги как совершать… Своего Матросова ищи и не ошибешься!

Но «своего Матросова» искать Даниил Владимирович не захотел. Он видел совсем другое на фронте, чем писали в газетах, а выдумывать ему сплошь героические подвиги и будни, чтобы отличиться, не хотелось.

— Ну, тогда делай записи для будущих книг и молчи, — посоветовал ему Гроссман. — Придет время — напишешь, как тебе душа диктует.

Так появились фронтовые дневники Даниила Фибиха. Он писал их впрок, и никто из коллег не мешал ему ни в землянках, ни в деревянных домах, общежитиях, ибо все думали, что он «строчит» в газету. И все же нашелся некто, кто настучал в штаб, что Фибих делает такие записи в дневниках, в которых порочит фронтовую действительность и советских солдат-героев великой битвы. И вот уже Фибиха вызывают в штаб, к самому генерал-лейтенанту Мехлису. Он едет туда неосведомленный, так как ему никто не говорит, зачем вызывают. В дороге он фантазирует, что ему будут вручать награду… Ведь он не раз и не два вместе с солдатами поднимался в бой с наганом в руке, освобождая сожженные фашистами села и поселки, станции и города… Он одним из первых ворвался в подмосковный Клин и был поражен зверством фашистов. Почти все дома были разрушены, сожжены. Даже дом-музей Петра Ильича Чайковского пострадал от варварского нашествия и присутствия фашистов — ворота повреждены въезжавшим сюда немецким танком, пристройки сожжены, экспонаты разворованы. Бюст Чайковского разбили, отколотив ему нос и уши…

Притом в некоторых селениях Фибих встречал людей, враждебно настроенных к Красной Армии. Крестьяне отказывались пускать к себе голодных, промерзших командиров и бойцов, предлагали им сдаваться в плен к немцам: «Там вас накормят». Одному политработнику крестьянин сказал: «Отдай мне свои часы — получишь хлеб». Политработник, умирающий от голода, снял с руки свои часы и отдал. Крестьянин вынес ему небольшую краюшку хлеба.

Так что не все советские люди были патриотами. Да и политработники нередко встречались какие-то «серые, им часто не хватало и военной, и общей культуры». Да какой же это пример для бойцов, какое их воспитание, если офицер-политработник ходит пьяным, матерится, оскорбляет рядовых, грубо пристает на виду у всех к девушкам…

С подобными мыслями ехал Даниил Владимирович на встречу со Львом Захаровичем Мехлисом, тогда генерал-лейтенантом, членом Военного Совета фронта. И, наконец, эта встреча состоялась. Вот как описывает ее сам Фибих:

«Поставив чемодан у порога, по всем правилам военной субординации доложил я о своем прибытии.

— Садитесь, — сказал Мехлис, не вставая из-за стола и вглядываясь в меня словно бы с любопытством. — Скажите, вы писатель?

— Писатель, товарищ генерал-лейтенант, — ответил я, усевшись за длинный стол.

— Скажите, пожалуйста, как вы относитесь к войне?

Вопрос был неожиданным и более чем странным.

Что это означало? Ведь не для того же затребовал меня к себе Бог весть откуда член Военного совета фронта генерал-лейтенант Мехлис, чтобы поинтересоваться моим мнением о войне.

— Кажется, вы ведете дневник? — последовал новый, ещё более неожиданный вопрос.

— Да, веду. — Я был окончательно озадачен.

Откуда это было известно Мехлису? Никогда я не говорил о своем дневнике окружающим, никому его не показывал. Дневник был глубоко личным, интимным моим делом, которое, право же, никого не касалось.

— Покажите! — приказал Мехлис и утвердил на переносице пенсне без ободков, заранее приготовившись к чтению моего дневника. Теперь член Военного совета фронта совсем стал похож на заслуженного провизора.

Делать нечего, я открыл чемодан, извлек несколько тетрадей, подал их и опять уселся на место. Мехлис принялся читать.

— Та-ак! Все понятно! — вдруг проговорил Мехлис зловеще-удовлетворенным тоном, как будто нашел наконец именно то, что и хотел найти. И громко для всех собравшихся военных людей прочел: — „…Хорошими ораторами у нас были Луначарский, Троцкий и Киров…“. Да как вы смеете ставить рядом с Троцким святое имя Кирова? Знаете, кто убил Кирова? — продолжал Мехлис, повысив голос, и снял пенсне. — Какой же вы подлец!

Все помутилось и поплыло у меня перед глазами. Никто никогда в жизни не называл меня подлецом, да еще и публично.

Не знаю, выстрелил бы я в Мехлиса, но рука инстинктивно, сама собой, схватилась за висевшую кобуру.

— Обезоружить его! — поспешил крикнуть, изменившись в лице, Мехлис. Такая реакция на оскорбления, которые он наносил подвластным ему людям, была, вероятно, ему в новинку. Наверное, приближенное лицо привыкло к тому, что офицеры, которых он осыпал ругательствами, стояли перед ним навытяжку.

Огромный полковник, сидевший напротив меня и следивший за каждым движением, с неожиданным проворством перегнулся животом через стол и мгновенно очень умело выхватил оружие из моей кобуры. И тут я сразу обессилел и сник — будто рухнуло что-то внутри. Озаренный вдруг каким-то мрачным светом, я только теперь понял, что это начало чего-то страшного. Будто сквозь горячий душный туман увидел, как Мехлис, держа пенсне, торжественно поднялся из-за стола во весь рост — все, кто сидел вокруг, тоже поднялись. Лицо его расплывалось передо мной мутным пятном. Откуда-то издали, из какого-то потустороннего мира, донесся театрально-напыщенный голос:

— Передаю вас карающему мечу революции!»

Из штаба Даниил Фибих попал прямо в Лефортово, затем в Бутырку. Следователи, проштудировав его дневники, в чем только военкора не обвиняли. Они цитировали его строки и комментировали их.

Первый говорил: «Вот вы пишете о поездке к партизанам. И даете такой текст: „Партизаны, пожалуй, — более заманчивая тема, нежели жизнь действующей армии“. Зачем вы оскорбляете армию?»

Второй спрашивал: «Вы пишете: „Партработники не дают читать немецкие листовки, сразу вырывают из рук. А вдруг писатель начнет разлагаться“… Это зачем издеваться над партработниками?»