Время, назад - Филип Киндред Дик

— У меня есть дети, — сказал Пит, пожевывая свою сигару и тем самым превращая ее из плохой в отвратительную. — И тебе нужна семья.

— Конечно, — согласился Ларс.

— Нет, я серьезно.

— Конечно, ты серьезно. Но это не значит, что ты прав. Я знаю, что меня беспокоит. Смотри.

Ларс дотронулся до закодированных защелок на закрытом выдвижном ящике его стола. В ответ на прикосновение его пальцев ящик сразу же открылся, как касса в магазине. Оттуда он достал свои новые эскизы — именно то, ради чего Пит проехал три тысячи миль. Он передал их ему и почувствовал всепоглощающую вину, которая всегда сопутствовала этому моменту. Его уши горели. Он не мог смотреть в глаза Питу. Вместо этом он стал перекладывать какие–то бумаги на столе, лишь бы отвлечь себя ото всяких мыслей в эту минуту.

Пит безо всякого выражения сказал:

— Вот это отлично. — Он аккуратно подписал инициалами каждый скетч, под официальным номером, проставленном, напечатанном и подписанном каким–то бюрократом из ООН–3 ГБ.

— Ты едешь обратно в Сан–Франциско — и должен сделать на скорую руку поли–какую–то медаль, затем начать делать рабочий прототип…

— Это будут делать мои ребят, — поправил Пит. — А я им только говорю, что делать. Ты думаешь, я буду марать свои руки? Каким–нибудь поли–чем–то?

Ларс сказал:

— Пит, как долго это может продолжаться?

— Всегда, — с готовностью ответил Пит. Сочетание наивного оптимизма и почти невыносимо нерушимой покорности семиклассника.

— Сегодня утром, прежде чем я успел войти в здание, один из этих автономных телерепортеров из «Счастливого Бродяги» буквально загнал меня в угол. Они действительно верят.

— Конечно, они верят. А что ты думал! — Пит театрально взмахнул своей дешевой сигарой. — Разве ты не понимаешь? Даже если бы ты посмотрел прямо, так сказать, в глаза этому телеобъективу и сказал что–нибудь вроде: «Вы думаете, я делаю оружие? Вы думаете, это то, что я приношу из гиперкосмоса? Этого хрупкого царства сверхреальности?..»

— Но они должны быть защищены, — сказал Ларс.

— От чего?

— От чего угодно. Они заслуживают защиты: они думают, мы делаем свое дело.

После паузы Пит сказал:

— В оружии нет никакой защиты. Больше никакой. Ты знаешь — с 1945–го.

Когда они стерли с лица земли тот японский город.

— Но простофили думают, что есть защита, — сказал Ларс. — Им кажется, что должна быть.

— Им кажется то, что они получают.

Ларс сказал:

— Я думаю, я болен. Я живу в каком–то призрачном мире. Я должен был быть простофилей. И без моего таланта медиума я бы им и был. Я бы не знал того, что знаю, и не был бы внутри всего происходящего. Я был бы одним из поклонников «Счастливого Бродяги» и его утреннего шоу–интервью, и внимал бы всему, что говорят, и был бы уверен, что это правда. Потому что я вижу это на большом экране, во всех этих стереокрасках, более ярких, чем в жизни. Мне по–настоящему хорошо, когда я нахожусь в коматозном состоянии, в этом чертовом трансе. Там я работаю на полную катушку и ни одна мысль из самих дальних уголков сознания не глумится надо мной.

— «Глумится»? Что ты имеешь в виду? — Пит с беспокойством посмотрел на него.

— А разве внутри себя ты ни над чем не насмехаешься? — Ларс был искренне удивлен.

— Черт! Нет! Только что–то внутри меня говорит: стоишь ты дороже, чем эти почтовые переводы, что получаешь. Вот что говорит мне мой внутренний голос, и это правда. Я собираюсь решить этот вопрос когда–нибудь с Джеком Ланферманом! — Пит аж зашелся от справедливого гнева.

— Я думал, ты чувствуешь то же, что и я, — сказал Ларс.

И подумав об этом, он представил их всех, даже генерала Джорджа Мак–Фарлейна Нитца, зависимыми от того, что они делали. Залитые позором, с неизбежным ощущением вины, которая не позволяет им смотреть прямо в глаза другим.

— Давай спустимся вниз и выпьем по чашке кофе, — сказал Пит.

— Да, пора передохнуть.

Ларс знал, что кофейный дом как заведение имел большую историю. Это изобретение расчистило паутину в умах английских интеллектуалов во времена Сэмюэла Джонсона, развеяло туман, доставшийся им в наследство от пабов XVII века. Коварные штуки — крепкий портвейн, испанские вина с Канарских островов и эль — выработали не мудрость, не блестящий ум, не поэзию или хотя бы политическую ясность, а грязное чувство обиды, обоюдное и всепроникающее, которое позже дегенерировало в религиозный фанатизм. Все это, а также сифилис, истребило великую нацию.

Кофе обратил поток вспять. История сделала новый решительный поворот… И все из–за нескольких замерзших в снегу зерен, которые нашли защитники Вены после того, как турки были отброшены от стен города.

И вот здесь, в кабинке, держа чашку в руке, сидела маленькая симпатичная мисс Берри. Ее грудь модно выступала сквозь серебристую ткань платья. Она замахала им рукой, как только он вошел.

— Мистер Ларс, садитесь со мной, хорошо?

— Хорошо. — Вместе с Питом они протиснулись в кабинку и уселись по обе стороны от девушки.

Разглядывая мисс Берри, Пит разжал пальцы и положил свои волосатые руки на стол кабинки. Он обратился к ней:

— Послушайте, как так получается, что вы не можете вышибить эту подругу, которую он держит в парижском офисе, эту Марен, как там бишь ее зовут?

— Мистер Фрейд, — ответила мисс Берри, — я никем не интересуюсь с сексуальной точки зрения.

Ухмыльнувшись, Пит взглянул на Ларса:

— Она это искренне.

Искренность в Корпорации Ларса, какая ирония! — подумал Ларс. Ерунда.

В таком случае мисс Берри не знала, что происходило вокруг. Она была чистой воды простофилей. Как будто эра перед Падением снова была восстановлена для приблизительно четырех миллиардов граждан Западного и Восточного блоков. Та ноша, которая когда–то принадлежала всем, сейчас легла на плечи только мелких сошек. Они облегчили свое проклятие…

Но я тоже мог бы быть искренним, если бы ничего не знал. По правде, не вижу в этом особой заслуги. Ведь даже средневековый шут — прошу прощения, мисс Берри, — имел свободу ляпать языком все что попало. Ну предположим, всего на одну минутку, что мы сидим, тесно прижавшись друг к другу, все трое: две мелкие сошки мужском рода и одна блестящая серебристая простофиля — девушка, и ее главное занятие состоит в непрерывной заботе о том, чтобы ее славненькие точеные груди были видны как можно больше… Предположим, что я мог бы так же весело и беззаботно, как вы, ходить туда–сюда и не быть постоянно обязанным проводить резкую грань между тем, что я знаю, и тем, что я говорю.

Эту рану можно залечить, решил он. Больше никаких таблеток. Никаких бессонных ночей из–за невозможности — или нежелания — уснуть.