Если ты найдешь это письмо? Как я обрела смысл жизни, написав сотни писем незнакомым людям - Ханна Бренчер

Мы ехали через реку в Бронкс. Вот был бы идеальный момент для явления Фрэнка Синатры – когда все мы сгрудились в машине, до отказа набитой нашим багажом. Наш новый дом открывался перед нами. Все изменится. Мы изменимся. Жизнь набросится на нас со всех сторон. Мы не так уж много могли бы предсказать. Но жизнь начнется заново, точно после нажатия кнопки «перезагрузка». Я понесу с собой дальше бо́льшую часть того, что донесла до этой точки, но все остальное будет новым. Новым, новым, новым.

Есть секрет, прячущийся за поджатыми губами г-жи Столицы – города Нью-Йорка, – но придется некоторое время обхаживать ее, чтобы она раскрыла его. Сперва она позволит тебе думать, что не похожей ни на одно другое место делают ее огни, здания и бетонные джунгли, в которые она превратилась за последние несколько десятилетий.

Но если ты проведешь побольше времени в объятиях Нью-Йорка, он доверит тебе свою тайну. Наклонится к твоему уху и приложит ладонь ко рту, шепча: «Тссс… Дело в людях. Вот что делает меня тем, что я есть. То, как каждый здесь несет свою историю. Это истории любви и утраты, скорби и открытий. Истории кроются в том, как люди складывают руки в подземке, истории бьют в барабаны и громыхают по моим авеню, когда пассажиры вываливают толпой с вокзала утром в понедельник».

Да, этот город совершенно определенно «делают» люди. Потому что Нью-Йорк – город не случайный. Люди попадают сюда целенаправленно. Они специально обставляют свое появление. Они уезжают со странным чувством утраты. Я еще не встречала ньюйоркца без истории. Это не тот город, который выбираешь на карте с закрытыми глазами, говоря: «Давай-ка найдем местечко с дешевой арендой и соседями, которые жаждут прийти к нам с блюдом жаркого на новоселье. О, вот это, кажется, неплохое!»

А еще Нью-Йорк – это детали. Да, если обращать внимание на детали, то Нью-Йорк почти на каждом углу будет осыпать тебя моментами, которые шокируют и меняют человека и заставляют снова поверить в стихию неожиданности. Он полон людей, которые понятия не имеют, что на самом деле они – произведения искусства для других прохожих. Их, вероятно, тысячи – тех, кто направляется домой, чувствуя себя никчемными неудачниками и не осознавая воздействия, которое они оказали в тот день на других, просто выйдя в мир и встретившись с ними лицом к лицу. Тех, кто не догадывается, что они – прекрасный солнечный зайчик в чьем-то чужом обыденном дне.

Мне нравится представлять, что детали Нью-Йорка, рассыпанные перед тобой для ознакомления, это его способ сказать: «Эта штука, жизнь, которая у тебя есть, – подарок. Я не бетонный. На самом деле я – посадочная площадка для всех жизней, которых ты можешь коснуться».

* * *

У меня и моих соседей не было обычных трудностей, с которыми сталкиваются ньюйоркцы. Не было ожесточенных споров, в каком районе поселиться, выбора квартир через «Крейглист» методом проб и ошибок, страшноватых соседей со странными привычками. Не было рассуждений, которые я наблюдала у своих подруг, вроде: «Ладно… я живу в обувной коробке. Да, это настоящая обувная коробка без окон. И мне придется украсить ее чудесными суккулентами, которые я куплю в «Здоровых продуктах».

Наша квартира уже ждала нас, и за нее было заплачено. То была приятная часть нашего волонтерского года: расходы на жилье покрывались, и нас просили только не тратить больше 25 долларов в неделю. Это оказывается гораздо проще, если подходить к ситуации как к некоему испытанию из «Последнего героя». Имея лишь 25 долларов, можно стать по-настоящему изобретательной.

Я гораздо лучше справилась с задачей не тратить деньги, чем предполагала, но должна приписать эту заслугу книге, которую в то время читала. Во время профориентации руководители программы раздавали нам экземпляры книги «Неотразимая революция». Она была рекомендована к прочтению в наш волонтерский год. Я проглотила ее залпом за летние каникулы. Кто-то другой удовлетворился бы тем, что прочел эту книгу и отложил ее в сторону. Но меня она раскатала, точно катком, и я уже почти составила план: раздать всю свою одежду, перестать носить обувь и перебраться в Уганду, чтобы нянчить сирот. Я была железно уверена, что должна сжечь все свои пожитки, когда переступлю границу Бронкса.

Эта книга начала раскатывать меня еще до того, как я переехала, а конкретнее – во время одной из моих предотъездных вечеринок. (Я говорю «одной из», потому что их было то ли три, то ли четыре. Всякий раз, когда мы с подругами заваливались в наш любимый бар со сдвинутыми хвост к хвосту роялями, я требовала сыграть Empire State of Mind и садилась на крышку рояля, в то время как пианисты громко запевали: «Ханна переезжает в Нью-Йорк! Попрощайтесь с нею все вместе!» Так что снова и снова получалась прощальная вечеринка.) Первую половину того дня я провела за чтением этой книги и наткнулась на рассказ о матери Терезе и о том, что у нее были искалечены ступни ног. А ведь за все те годы, когда я воображала ее у себя в гостях за чаем, мне ни разу и в голову не пришло взглянуть на ее ноги.

Эта легенда рассказывает, что она дожидалась доставки в Калькутту груза обуви для уличных детей. Мать Тереза – поскольку она была святая и т. д. – весь следующий день раздавала обувь маленьким босоногим ребятишкам. Она безмолвно ждала, пока почти вся обувь не кончится, а потом втискивала ноги в последнюю оставшуюся пару. Если она была маленького размера, мать Тереза утешалась тем, что у нее хотя бы есть подметки. Долгие годы, на протяжении которых она истоптала всю Калькутту в слишком тесных туфлях, деформировали ступни этой женщины.

Эта история захватила меня и держала так крепко, что некоторое время я ни о чем ином не желала разговаривать. Я стояла в центре пиано-бара, глядя, как окружающие нещадно строят друг другу глазки, и не могла думать ни о чем другом – только обо всех тех вопросах, которые задала бы матери Терезе, будь она по-прежнему жива.

Какой-то парень в тот вечер угостил меня и сказал, что ему нравятся мои ноги. Я тут же воспользовалась тем, что он затронул тему этих частей тела, чтобы начать рассказывать о ступнях матери Терезы. Стоит ли говорить, что больше он меня не угощал. Но все то время, пока я слушала его (прежде чем самой заговорить о ступнях), я представляла, как вручаю матери Терезе кружку с чаем латте и засыпаю ее вопросами: «Как вы это делали? Как – о, как вы заставляли этот надломленный мир вращаться на энергии вашей любви? Как вы любили прокаженных, мама Тереза? И как вам удавалось так крепко сжимать отверженных в своих объятиях?»

Иногда мне казалось, что она покачает головой и ответит мне: «Как ты можешь надеяться полюбить весь этот мир, если не умеешь выглянуть за пределы самой себя? Ты даже не знаешь, как правильно любить других людей».

В другие моменты я воображала, что она будет ласкова, коснется моей руки, улыбнется всеми своими морщинками и скажет: «Милочка, милочка, тебе нужно научиться быть светом. Не кратким проблеском. Не чем-то вроде электрической лампочки. Но одним из тех светочей, которые зажигали на вершинах гор, чтобы указывать людям путь домой. Вот какого рода светом тебе нужно стать».