Лук Будды - Сергей Таск

Не могу распрощаться с читателем на грустной ноте. Партия сыграна, фигуры возвращаются на исходные позиции, что ж делать нам? Я бродил бесцельно под дождем и думал о моей прекрасной гречанке. Мне тоже хотелось пожертвовать для нее если не жизнью, то… то… Я поехал на Кузнецкий мост, потолкался среди «чернокнижников», и уже на следующий день мне была вручена, всего за пять номиналов, книга в бумажной обложке двусмысленного цвета, со столь же двусмысленной виньеткой, изображавшей не то лопнувшее от ожирения сердце, не то бомбу замедленного действия, к которой неумолимо подбирается по бикфордову шнуру петушиный огонек страсти. Это был Стендаль. «О любви», отдельное издание. Я отослал книгу бабушке. В книгу я вложил закладку. Бабушка раскроет Стендаля и тут же наверняка обратит внимание на подчеркнутую красным фразу: женщину можно выиграть, как партию в шахматы.

Уже поставив точку, я в последний раз окинул взглядом поле боя. И вдруг меня как током ударило. Какая слепота! Стоит ведь сыграть: 15. Лfc1 Лg8+ 16. Крf1 Cg2+ 17. Крe1, и белые ушли от мата. Костас мог спастись! Бедный мой герой – твоя мечта едва не лопнула, как воздушный шарик. Но рассказ уже написан. Я рад, что подарил тебе эту иллюзию, пускай ценой собственной ошибки.

Из бесед: О бескорыстном служении

Всякий раз возвращаться:

к недочитанным свиткам,

к неразгаданным снам,

к родному подворью,

к радости левитаций,

к понесенным убыткам,

к сожженным мостам,

к причиненному горю.

Всякий раз проходить

этот замкнутый круг

из смертей и рождений,

где чудачество – чудо,

чтобы смысл находить

в том, что ты – это лук

в безраздельном владенье

шестирукого Будды.

Великий грешник

Н. К. И.

Поезд стоял в Вильнюсе час. Я спрыгнул с верхней полки и начал быстро одеваться. Вера лежала лицом к стене. Это ничего не меняло, даже после чистки она не подурнела. «Девочка отбирает красоту, – сказала она за три дня до отъезда, когда мы и ехать-то никуда не собирались. – Ты будешь смеяться, но я так подгадала, чтобы был мальчик». Я не смеялся, она тоже. А тот, чью участь мы тогда решали, еще не подавал признаков жизни. Но имя у него уже было – Сашка, Александр Сергеевич… А через три дня, когда все было позади и Верина литовская подруга согласилась приютить нас на время, мы позорно бежали из Москвы, как два заговорщика с места преступления… Я окончательно запутался в свитере и выругался в сердцах. Возле нашего наполовину свободного купе кто-то притормозил и двинулся дальше. Я смотрел Вере в затылок.

– Может, проветришься?

– Меня и здесь неплохо продувает.

– Ну, как знаешь. Что-нибудь принести?

– Цветы.

– Что?

– Шутка.

Я не трогался с места. Больше всего я любил ее волосы, пахнувшие земляникой.

– Иди, иди. Посмотришь Старый город.

– Что я там не видел?

– Посмотри церковь Святого Духа. Или, еще лучше, костел. Сходи – не пожалеешь.

Я молчал.

– Из здания вокзала направо, потом налево и через площадь. Войдешь в арку, там рядом. Иди.

Присесть бы сейчас на краешек постели, провести по волосам…

– Ну, я пошел?

– С богом.

– Я туда-обратно.

– Надеюсь.

Я тихо прикрыл за собой дверь, точно в больничную палату.

Накрапывал дождь. Другие лица, зонты другие. Проход в какой-то внутренний дворик перегораживала гирлянда живых цветов. На белоснежной скатерти – пирамида из песочного теста. Шакотис.

Следуя указаниям Веры, я вошел в арку. Справа увидел костел. Я приблизился к человеку, чтобы спросить, где русская церковь, но он опередил меня, протянув руку. Я полез за мелочью – ни копейки. Одна-единственная бумажка. Извиниться и спрятать ее в карман значило бы назвать цену моим извинениям. А нищий терпеливо ждал. Я вложил бумажку в протянутую ладонь, он усмехнулся и произнес почти без акцента: «Вот ты и пришел». Наверно, он принял меня за другого. Или он меня разыгрывал? Голубые глаза старика были серьезны, даже печальны. Он дышал на пальцы, торчавшие из драных митенок (куда он успел сунуть бумажку?), и не сводил с меня взгляда. «Пойдем?» – «Куда?» – «Я покажу тебе русскую церковь». Как он догадался? Мимо нас входили и выходили из костела люди. «Вообще-то у меня поезд», – я непроизвольно взглянул на часы. И тут нищий – он уже сделал несколько шагов – произнес два слова, заставившие меня вздрогнуть. «Иди – не пожалеешь». Верины слова. Совпадение, подумал я, но странное беспокойство успело овладеть мною. Я последовал за нищим.

Мощеный дворик, куда он меня привел, служил открытой террасой небольшого бара. Настоящая жизнь кипела внутри, в полумраке, – суета у стойки, мерцание фонариков, ритмы рэгги, – а здесь сиротливо стояли дешевые пластмассовые столики и стулья. Все они пустовали. Мы сели за крайний столик напротив той самой церквушки.

– За сорок лет крови стало меньше, – сказал нищий.

– Крови?

– На ступнях. Когда целуют ступни, кровь убывает.

Я не сразу сообразил, что он говорит о распятии.

– Она соленая. Когда зажимаешь рану губами, кажется, что вот сейчас кровь остановится. Рано или поздно это произойдет… видишь, сколько верующих. Я же говорю – раньше текла сильнее.

– Вы говорите о распятии? – на всякий случай уточнил я.

Он словно не слышал моего вопроса.

– Я тогда ходил – как это по-русски? – пешком под стол. Меня сюда водила старшая сестра. Она научила меня немного по-латыни, и однажды я прочел на стене Надвратной церкви: mater misericordia. Пойдешь назад, увидишь. Мы стояли на коленях перед Пресвятой Девой, сестра бросала в офиар несколько грошей… мы тогда еще входили в буржуазную Польшу.

– У меня поезд, – напомнил я ему.

Старик потянул носом и мечтательно закатил глаза:

– Кофе!

Надо полагать, последний раз он брился тогда же, когда пил кофе. При русой шевелюре борода у него была рыжеватая, не тронутая сединой.

– Мы приходили в костел рано утром, сестра говорила, что нельзя молиться на сытый желудок. Но этот человек приходил еще раньше. Мы как-то пришли к самому открытию и все равно застали его там, тогда я понял, что он не уходит домой. «Разве можно спать в костеле?» – удивился я. «Он не спит», – недовольно ответила сестра. «Что же он всю ночь делает?» – не унимался я. «Тише ты. Нашел где приставать с вопросами». Она не хотела говорить об этом человеке.