Три легенды - Михаил Кликин

Страшно было ветреными ночами в плачущей деревне непривычным людям.

Впрочем, давно уже не появлялся здесь посторонний человек.

Только шесть домов не плакали ночью. Они стояли тесно на самой вершине холма. Стояли кружком, обступив со всех сторон еще один маленький, поросший мхом покосившийся сруб – вросший в землю колодец со скрипучим воротом.

Внизу, под холмом, текла небольшая речушка. И от нее тянулась вверх по пологому склону трещина оврага. Тянулась к деревне, к домам, каждый год ширясь и удлиняясь, осыпаясь песком, подползая все ближе и ближе. Вон уже самая крайняя изба рухнула вниз, раскатилась на бревна, и не плачет больше под порывами ветра. Сколько еще потребуется времени, чтоб и остальные осели туда же? На дно. Под песок…

А с другой стороны холма наступал на деревню лес. Густая поросль молодых березок уже захватила старые заброшенные огороды. Пройдут годы, и на этом месте вырастет светлая роща, а потом она забуреломиться, помрачнеет, опутается лианами хмеля, порастет колючим кустарником и жгучей лесной крапивой, высокой, дремучей…

Лес или река, кто быстрей доберется до деревни? Увидит ли это кто-нибудь?

Дварф колол дрова.

Он был широкоплеч и приземист, кряжист. Но, прежде всего, он был стар. Старость оставила ему силу, но забрала нечто другое – Дварф был слегка не в себе.

Топор не был приспособлен для колки дров. Когда-то, давным-давно, именно с этим топором Дварф ходил в боевые походы. Плоское лезвие, раньше острое и отшлифованное до зеркального блеска, теперь помутнело, исщербилось от непривычной крестьянской работы, потеряло былую бритвенную остроту, но Дварфа это обстоятельство нисколько не смущало – при известном терпении и сноровке, топор вполне годился для того, чтобы раскалывать на ровные поленья звонкие березовые, вязкие осиновые и смолистые еловые чурбаки.

Старый Дварф подтаскивал очередной отпиленный пенек, торопливо смахивал пот с морщинистого лба, тщательно примерялся, высматривая трещинки и сучки, затем широко размахивался, гукал, выдыхая, и ударял топором точно в нацеленное место. Слишком тонкое лезвие постоянно застревало в древесине, но Дварф, поплевав на ладони, ловко выдирал его, перехватывал, вновь примерялся и наносил очередной удар. Ему нравилось эта работа.

Он был силен, несмотря на свои годы. Несмотря на то, что тонкая пергаментная кожа складками висела на натянутых веревках мышц, что лицо его, изъеденное морщинами, походило на печеное яблоко, а по ночам болели суставы, и кости стали хрупкими и ломкими.

Дварф – так прозвали его в деревне. Настоящего его имени не знал никто, похоже, и он сам давно забыл свое имя. Старики поговаривали, что в жилах этого широкоплечего маленького коротконогого человека есть примесь гномьей крови. Впрочем, возможно, что это все досужие вымыслы. Разве кто-нибудь когда-либо встречался с гномами?..

На низенькое, в три ступеньки крыльцо вышла из дома Би – немолодая полная женщина в балахонистом, глухо запахнутом халате.

– Хватит, Дварф, – сказала она, вытирая руки о подол. – Уже достаточно. Спасибо тебе.

Он остановился, отставил топор в сторону, оперся на длинную ручку.

– Да?

– Да. Хватит. Спасибо.

– Хорошо. Но тут еще много.

– Давай в следующий раз.

– Хорошо. Я прийду еще. Ты позови. И, пожалуйста, не давай больше никому колоть. Меня зови. Ладно?

– Конечно, Дварф. Обязательно позову. Может заглянешь, чаю выпьешь?

– Нет, Би, спасибо. Я вечером приду. Как обычно. Со всеми.

– Приходи. Обязательно приходи.

Пронзительно заскрипел воротом колодец. Дварф обернулся.

Возле колодца стоял полуголый Кречет и доставал из глубины сруба тяжелое мокрое ведро. Поставив ведро на землю, он приветливо кивнул соседям и громко поздоровался:

– Привет, Дварф.

– Доброе утро.

– Привет, Би! – крикнул Кречет женщине. – Никак Дварф все дрова у тебя переколол?

– Точно, – Би улыбнулась. Дварф тоже расплылся в широкой улыбке. – Придешь сегодня?

– А как же! Чтобы я да не пришел к любимой женщине!

– Ну, тебя! – Би отмахнулась. – Старичье!

– Старичье, может и старичье, да хозяйство-то – ничье! – Кречет захохотал, похабно подмигнул Би, наполнил колодезной водой оба ведра, с трудом поднял их, расплескав чуть ли не половину, и пошел к своему дому – высокий, худой, жилистый; проплешина на затылке отсвечивает утренним солнцем.

Улыбающаяся Би ушла в избу.

Запыхавшийся Дварф нагнал Кречета, просительно дернул его за штанину:

– Слышь, Кречет. Давай я тебе дрова порублю.

– Ты же у меня три дня назад все расколол. Забыл что-ли? Вон поленница стоит. Только вчера сложил.

– Да? – удивился Дварф. – А может у тебя еще есть?

– Нет у меня. Ты лучше к Урсу подойди. У него точно неколотые дрова есть.

– Да? – переспросил Дварф.

– Говорю тебе! Ты думаешь, что это он каждый день в лес бегает? Не иначе, как за дровами.

Дварф встал на месте, опустив топор и задумался. Голова его, с гривой нечесаных черных волос, чуть тронутых сединой, слегка подергивалась.

Кречет подошел к своему дому, кряхтя, поднялся на крыльцо и исчез за дверью. Дварф все стоял и о чем-то напряженно размышлял, все слушал непослушные неясные мысли, пытался выстроить их, упорядочить…

Урс бегом возвращался в деревню. Тяжелый двуручный меч в ножнах колотил его по бедру. Пот заливал глаза. Судорожно сжималось пересохшее горло. Стучало, металось в груди обезумевшее сердце. Рядом с Урсом, у его ног, бежал большой лохматый пес.

Они возвращались с тренировки.

Каждое утро, когда все старики еще спали, а красное набухшее солнце только-только выглядывало сонно из-за горизонта, и туман стелился по земле, засеивая траву росой, Урс выбегал из дома, окатывался возле колодца холодной водой, припасенной загодя со вчерашнего вечера – ни к чему будить соседей в такую рань визгливым скрипом ворота – и бежал в лес, на тренировку. Заслышав хозяина, выползал из-под крыльца пес Берт – умное, добродушное существо и несся вслед за ним, останавливаясь возле знакомых кустиков, углов и деревьев и привычно задирая заднюю лапу.

Урс не верил в свою старость. Он не мог представить себя дряхлой развалюхой. Древней руиной. Стариком. Не мог!.. Но он был им. Все они – жители полузаброшенного умирающего селения – были стариками, и сама деревня тоже была старухой, и потому и жили они здесь, старея все вместе, наблюдая друг за другом, за деревней, за брошенными домами, за подползающим оврагом, за подступающим лесом, наблюдая и ожидая: кто? Кто будет первым? Кто уйдет, опередив остальных? Чей дом опустеет? Кто не выйдет утром на крыльцо, и баньши, осиротевшие духи дома, которых никто никогда не видел, завоют, завопят, запричитают в ветреную погоду. Кто? Когда?.. Все старики, так или иначе, чаще или реже, задумывались об этом. Разве только ослабевший разумом Дварф жил словно ребенок, не мучая себя подобными вопросами, не задумываясь о времени, о старости, о скором конце. И еще Урс. Опытный воин. Он не мог позволить себе быть стариком. Всю свою жизнь он боролся и побеждал, так неужели он проиграет эту битву? Битву со временем, с самим собой, со старостью. Битву за жизнь. Свое последнее сражение… Вот почему он каждое утро начинал с изнуряющей гимнастики, вот почему он не забросил на пыльный чердак свой меч. Раньше у него было много врагов. Теперь остался только один. Враг номер один. И от него не убежать, не спрятаться. Враг этот всюду – смотрит на тебя из медной отшлифованной тарелки зеркала, заглядывает глазами стареющих друзей, иссушает их лица, незаметно пожирает плоть. И преждевременная усталость в мышцах – это тоже он. И ослабевающая память. И замедленная реакция. И боль… Все это он, но своего имени у него нет, только это слово, это прозвище – его прозвище – старость.