Я признаюсь - Анна Гавальда

В другие разы твой телефон оставался в сумке или же лежал около чашки и молчал. Ты была все так же прекрасна, но выглядела слегка потерянной, сбитой с толку. В такие дни тебе случалось смотреть по сторонам, и мне кажется, что именно тогда мы с понимающим видом улыбнулись друг другу. По правде сказать, в этом не было никакого дружелюбия, простая учтивость между пассажирами одного и того же корабля. Частенько говорят о сухости парижан и никогда о таком вот взаимопонимании, которое известно только им самим. Таким образом, мы стали шапочно знакомы, но, возможно, так никогда и не заговорили бы друг с другом, если бы однажды не заболела воспитательница Рафаэля и я не явилась бы поутру в «Кафе де ля Сорбонн» с двумя моими зайками наперевес.

Мы выбрали столик рядом с тобой, признаюсь, неслучайно, и не успели усесться, а ты уже пожирала глазами мою малышку. Алиса, которую жизнь еще не научила тому, что она не настоящая принцесса, отвечая твоему жадному взгляду, исполнила тебе свой коронный номер маленькой обольстительницы, и я видела, как ты таяла, когда она показывала тебе свою любимую мягкую игрушку, потом игрушку своего брата, свою переводную татуировку «Малабар», потом татуировку брата, свои разноцветные стеклянные шарики, потом стекляшки брата, скрещивая и разводя в стороны свои пухленькие ножки и безостановочно поправляя на голове крохотную заколку с блестками, служившую ей диадемой.

Однажды об этом стоило бы написать: об изяществе совсем маленьких девочек.

Дети полностью захватили твое внимание, и в тот день мы едва перекинулись парой слов. Я узнала, что тебя зовут Матильда, потому что об этом тебя спросил Рафаэль, но я сама ничего не говорила. Я молчала, потому что почти не спала в ту ночь, я молчала, потому что мне надо было как-то подлечиться, а с детьми на руках это непросто (вот что значит алкоголизм: приблизиться к женщине, которая не первую неделю тебя восхищает, благодаря светлому присутствию двоих детей, не просто чудесных, но еще и твоих – вот ведь какие молодцы, позавтракать с ними всеми в кафе за баснословные деньги в городе, который восхищает весь мир, и все это время думать лишь об одном, хуже того, быть полностью порабощенной этой одной-единственной мыслью: под каким товаром – и тут ты думаешь о размере, ты думаешь об объеме, ты думаешь об упаковке хлопьев, например, – смогу я спрятать бутылку «Джонни Уокера» в этой чертовой пластиковой корзинке отстойного универсама внизу моего дома?), я молчала, потому что мне нечего было сказать, я молчала, потому что все это было чересчур оглушительно, весь этот шум наверху, я молчала, потому что отвыкла говорить, я молчала, потому что проиграла.

В последовавшие за этим дни ты не приходила в «Кафе де ля Сорбонн». Затем были школьные каникулы, кажется, февральские, и однажды утром, когда я уже потеряла привычку искать тебя взглядом, ты появилась и уселась за барную стойку рядом со мной. Ты поздоровалась со мной, заказала себе лунго, мы молча посидели некоторое время. Когда я, извернувшись, полезла искать в кармане мелочь, ты коснулась моей руки и сказала: «Оставьте, я вас угощаю», и только в этот момент, когда я повернулась к тебе, чтобы поблагодарить, то увидела, что на тебе лица нет. Я накрыла своей рукой твою, и ты разрыдалась. «Простите, – ты смеялась, извинялась, сожалела, – простите, простите». Я не стала убирать свою руку, но отвернулась.

Не знаю, сколько времени мы так просидели, ты делилась со мной своей печалью, я поверяла ее своей. В какой-то момент ты прошептала: «Ваши дети… Они такие милые», и я окончательно сломалась.

Хозяин бара подошел к нам, благодушно бранясь. «И что ж это, девушки? Что ж это такое? Разве у меня так плохо? Вы мне сейчас тут всех клиентов разгоните! Что вам налить для поднятия духа? По стопке кальвадоса?»

Вот уж я была рада.

Мы выпили залпом. Ты задохнулась, я снова задышала, и под действием этих нескольких спасительных сантилитров гелия в моих венах я пригласила тебя тем же вечером поужинать у нас дома.

Ты улыбнулась мне, я спросила, есть ли у тебя чем записать, и на картонке под пивную кружку написала тебе адрес нашего скромного жилья и – домофон обязывает – имя тех, кем мы не являлись.

Ты пришла нагруженная: цветы, торт, шампанское, подарки для детей… Дети были так счастливы.

Так счастливы… Не из-за подарков, а из-за того, что ты пришла. Впервые окружающий мир пробрался к нам в гости, впервые кто-то поднялся нас навестить, жизнь возвращалась.

Ты тогда этого не знала и думала, что это все твоя кукла Королль, лук и стрелы, наклейки, волшебная бутылочка и цветные карандаши так возбудили детей, но, если помнишь, развернув все эти радости, они мечтали только о том, чтобы взять тебя за руку и показать тебе свою спальню, свои игрушки, свой мир, лесенку к их двухэтажной кровати, которая все еще была им в новинку, фотографии своих детсадовских групп, фото папы и Тоби, собаки их бывшей няни, и весь свой прочий очаровательный кавардак. То счастье, которое ты им принесла, было не материальным, и ты так хорошо справлялась с ролью…

И вот тут-то, глядя, как ты взволнована, с каким вниманием и любопытством слушаешь их, стараешься запомнить имена их пупсов и плюшевых игрушек, имена их детсадовских друзей, разобраться во всяких Вигглитафах, Джигглипуфах, Слоупоках, Псидаках и прочих покемонах с самыми невообразимыми прозвищами, я поняла, что ты больна детьми, как я мучима жаждой.

Под нашим присмотром дети поужинали, потом Алиса настояла, чтоб именно ты переодела ее в ночную рубашку, расплела ей косы и долго расчесывала, и, делая это, ты не переставала восхищаться шелковистостью и золотым оттенком ее волос, и тем, как они кудрявились, и тем, как они пахли… Потом опять же ты прочла им историю, затем вторую и еще третью, пока я не вмешалась, чтоб освободить тебя от своих детей и твоей тоски.

Пока мы болтали о том о сем, отдавая должное великолепному ризотто и твоей бутылке шампанского, ты помянула мой «шик», и я возвела очи горе, к потолку, так сказать, вернее, к балкам, после чего мы переместились в гостиную, то есть пересели, на пару метров отойдя от стола.

(Тут я открываю скобки, потому что именно о нашей гостиной мне кажется важным рассказать. Да, думаю, все продолжение этой истории проистекало из достоинств моего дивана, и не будь его, мы бы той ночью не стали друзьями. Быть может, позже, наверно, и даже наверняка, но не той ночью. Потому что я себя знаю: я влюбляюсь на всю жизнь, но влюбляюсь нелегко. И уж тем более в тот период, когда по соображениям безопасности я закрылась на все замки. В тот момент я никак не могла позволить чему бы то ни было проникнуть в мой скафандр. Даже любви. Прежде всего любви. О нет. Я была абсолютно герметичной алкоголичкой.

Мы жили в меблирашке со всем тем набором гнусностей, который подразумевается в этом слове: чересчур тяжелые тарелки, чересчур легкие одеяла, чересчур мягкие кровати, чересчур синтетические шторы, чересчур идиотские предметы (так, на камине на подставке – даже дети его вспоминают – стояло чучело пираньи), чересчур высокие стулья и чересчур уродливый диван. Понемногу я все в конце концов поменяла – время, потраченное на блуждания по отделам больших магазинов, не было утопленным в стакане, – вот только на кровати и диван моего мужества не хватило. Для этого нужно было заказывать доставку, а значит, договариваться о точной дате, а значит, строить планы на будущее, а значит – нет. Это было выше моих сил. Однако так получилось, что на прошлой неделе мы все втроем ходили на рынок Сен-Пьер за тканями для карнавала в детском саду. Справляться с будущим черт-те как, но с радостью приукрашивать настоящее, отрицать его, обманывать, наряжая и маскируя. Алиса, кто бы мог подумать, хотела платье принцессы, и мы погрязли в облаках тюля, газа, муслина, сатина и гладью расшитых тканей, а вот Рафаэль, кто бы мог подумать, хотел костюм покемона. Именно благодаря отсутствию у него воображения мы и наткнулись в маленькой лавке на улице д'Орсель на залежи искусственных мехов – настоящее золотое дно. Норка, лисица, ласка, шиншилла, кролик, Пикачу[14], чихуахуа[15] – глаза разбегались, и мы столько всего нахватали, что мне пришлось вызвать на помощь такси, чтобы довезти до дома всю эту нежность, разложенную по огромным пластиковым пакетам.