Сказка про Снегурочку, которая должна была растаять - Георгий Шевяков

свинцовые, не пускает солнышко красное. Что желает она вечной быть зиме. И смотреть стали косо на Ванечку, мол ему она свои чары шлет, для него одного старается. И пошли разговоры хмурые, что пора растаять Снегурочке. И как прежде любили ее, с той же силой желали ей гибели.

Вмиг почуяло сердце девичье перемену к ней. Уж она и смеялась и радовалась, как на Новый год, чтоб, как встарь, вокруг было весело. Но косились все, и плевали вслед. Разрывалось сердце невинное, за собой причины не чувствуя. Ваня лишь один ей отдушкой был, ему поверяла горести. А тот лишь губы кусал, не смея правды открыть.

И так все копилось, копилось и лопнуло.

Заскочила как-то соседка Ваниной матери вроде бы по делам, а на деле поболтать, посудачить. Завели они разговоры бесконечные про коровьи нравы, про мужиков-пьянчужек, начальство бестолковое, детей беспутных, погоду хмурую. Сам собой разговор перешел на заветное.

— Ты, Марья, за Иваном бы присмотрела, — заговорила соседка первою, — Парень он молодой, видный. Набедокурил раз, да власть простила, простила заслуженно. Жить бы ему, поживать, молодуху в дом привести — любая от него не откажется. Но боюсь я за него, Марья. За него, да за Снегурочку. Что-то здесь не так. Глаз не сводят друг с друга, всюду вместе. Не к добру все это, Марьюшка.

— Очумела ты что ли, Клавдия. Как сестрица ему Снегурочка. Оттого он с ней, что жалеет ее. Знает конец неминучий, дни ее делает светлыми.

— Дай то бог, дай то бог. Лишь бы не охмурила его сестрица названая. Люди ведь промеж себя что только не говорят — уши виснут, а мысли бродят.

— Не томи соседка присказкой. Говори всю правду мне, пусть и горькую.

— Говорят, что влюбилась Снегурка в Иванушку, охмурила его, чтоб ледышкой стал, с Дед Морозом сговорилась весну на порог не пускать, чтоб была зима вечная, чтобы жил Иван со Снегурочкой, и в полях не хлеб, а снега росли. Вот и правда вся.

— Нет, не верю я, — опустилась Марья на скамеечку, — У Снегурочки сердце чистое.

— Ледяное то сердце, Марьюшка. Пусть прозрачное, но холодное.

— У нее улыбка — как солнышко.

— На полях снега до сих пор лежат. Солнце прячут тучи холодные.

— Ваня с ней как ребенок стал — добрый, ласковый.

— Чем ей дольше быть, тем чернее боль. Все одно ей растаять, Марьюшка. Не о ней, о сыне задумайся, как ему с этой болью жить. Чем быстрее придет неизбежное, тем скорее он оклемается. А не дай ведь бог уведет с собой, унесет ручьем сердце Ванино, с талыми водами унесет, безвозвратными.

— Нет. Ты что? Я же мать ему. Не пущу, не позволю…

— Ну и ладушки.

Ушла соседка. Вытерла мать Ивана слезы, и хоть руки ее дрожали, затопила печку жаркую, так что вздохнуть нельзя, улеглась на лавку, зипуном укрылась, в поту и печали за сына страдать принялась.

Собрались тем временем снова в сердце родины, в кубе каменном, в палате подземельной хозяева страны прошлые и нынешний. Судили, рядили про долгую зиму, про виды на урожай, про Ивана со Снегурочкой, о которых слух и до них дошел. Допросили Лиходеева звероватого, о том, что на селе деется, везде ли посты расставлены и скоро ли тучи разгонят свинцовые, чтобы выглянуло солнце красное. Рассказал он, что посты расставлены, самолеты заправлены и как будет приказ — разгонят тучи свинцовые, чтоб опалило солнце Снегурочку и растаяла она, весну пуская на землю русскую. «Хоть и жалко бедную девочку, но должна растаять Снегурочка», — выслушал он приказ и приступил к исполнению.

А Снегурочка танцевала, беды не чуяла. В деревенском клубе в кругу друзей Ваниных отплясывала она, каблучками щелкая, всех улыбкой одаривая и пуще всех Ванечку. Тот стоял у стены, улыбался в ответ, и вздрогнул, когда плеча коснулась девичья рука. Обернулся, смутился, глаза отвел.

— Здравствуй, Ванюша. Испугался, небось?

— Нет, что ты. Здравствуй Настенька.

— Спасибо, что поздоровался. Что имя не забыл. А все остальное — помнишь ли, Ванечка? Как целовал меня, гладил, в любви вечной клялся. Что же ты, как вернулся, в гости не зашел ни разу, привет ни через кого не передал, стороной обходил. Я думаю иногда, не приснилось ли мне все — и слова, и клятвы, и губы и руки твои. Что же ты молчишь, скажи хоть словечко.

Молчал Иван, пожимал плечами, что, мол, тут скажешь, когда все переменилось. Не дождалась от него словечка Настя, продолжила.

— Знаю, о ком теперь думы твои. На лице твоем написано. Только не человек твоя зазноба нынешняя, а сосулька ледяная. Ни тепла, ни души в ней нет, ни поцеловать, ни помять-погладить нечего. Эх ты. Был у Марьи один сын, да и тот дурачок-Иванушка.

Потупила голову, заговорила еле слышно.

— Мне ведь не себя, мне тебя жалко. Заморозит твое сердце Снегурочка, Ваня. Сама растает и тебя за собой поведет. Вернись, пока не поздно. Все одно ей растаять, Снегурочке. Пусть не обо мне, о себе хотя бы подумай. Ничего тебе не исправить. А ведь я люблю тебя, глупого.

Замотала головой девушка, слезы появились на глазах, рванулась на улицу. Следом за ней и Иван выбежал. Остановился, замер, стиснул лицо ладонями.

«Что же это со мной, — пробормотал. — Умом все помню, а сердце холодное. Слова помню жаркие, губы мягкие, руки ненасытные, и будто не со мной это было. Другие глаза перед глазами. Что же мне делать, господи?»

Крикнул он друзьям, что покуривали около клуба, чтобы проводили Снегурочку домой после танцев, сам, мол, по неотложному делу удалится. Надел на ноги лыжи, что стояли у крыльца в сугробе, и помчал к лесу темному за околицей. У одинокой березы невдалеке от кромки леса остановился, сложил ладони у рта, закричал что было сил: «Леший, Леший». Тишина вокруг. И снова: «Леший, Леший». Закричало тут в лесу, загукало, заскрипело, шум, да треск раздался, и вышел из лесу Леший лохматый.

— Чего звал, Ваня? Иль случилось что?

— Леший, брат названый, к тебе пришел, больше не к кому. Творится со мной непонятное. Пропадаю я, Леший. Куда ни гляну — всюду она — Снегурочка. Ее фигурка тонкая, ее пальчики нежные, ее щечки скуластенькие, и пуще всего глаза ее серые. Век бы в них глядел, не отрываясь. Что со мною, Леший. Прежде любил, такого не видывал. И любовь ли то? Ведь нельзя мне любить Снегурочку. Одну беду та любовь принесет.

— Если любовь возможна, это уже не любовь, — ответил