Ноябрьский триллер - Татьяна Любова

— Интересно, кто же она, по-твоему?

— Кстати, а как насчет твоего референта? Роберт, кажется? — Лина сделала вид, будто не слышала вопроса. — Замечательный парень, и такой воспитанный. Он будет? Или ты считаешь ниже своего достоинства сажать его с нами за стол?

— Да, считаю. С тебя будет достаточно толпы бонвиванов, которые завороженно смотрят тебе в рот.

— Ты хотел сказать «болванов»? — поправила его Лина: о существовании слова «бонвиван» ей не было известно. — И совершенно напрасно ты не пригласил своего секретаря. По-моему, это недемократично. Надо работать по японской системе, сейчас это так модно, там предприятие — одна большая семья…

— Так, может, мы и Петровича с Любой за стол, а?! — взревел Массимо, отшвырнув рыбный нож. — Чего уж там, раз по японской системе. Сколько раз я тебя просил не лезть ни во что, кроме хозяйства и магазинов. О, мама миа! Порко Мадонна! — И, воздев руки к идеально белому потолку, он выскочил из комнаты, с силой хлопнув массивной дубовой дверью.

Сконфуженная Лина отодвинула тарелку в сторону и, хлюпнув носом, обиженно прошептала:

— Ну, дура. Но я же хорошая… — И тут же вскрикнула: — Ой, мамочки, машину ж в аэропорт надо! Родители прилетают в пять тридцать. Марко, Марко! — Она бросилась вон из комнаты.

С Марко она столкнулась на парадной лестнице. Он вызывал у Лины кое-какие подозрения, пока не доказанные, но ей уже дважды приходилось возить служанок в город на аборты. Допросы с пристрастием результата не дали: девушки ревели и утверждали, что виной всему ребята из дальней деревни Белавино, куда они иногда ходят на танцы. Отступившись от упрямых девчат, Лина, однако, не отказалась от своих подозрений, и ушлый Марко не нравился ей все больше и больше. Итальянец отвечал ей примерно тем же. Синьору Массимо он внимал с подобострастием, на Лину же смотрел с легким презрением.

«Скользкий, как угорь», — думала она, с неприязнью глядя на наглую лоснящуюся физиономию «ключника».

— Марко, вызови Андрея, к пяти он должен быть в Шереметьево-2, встретить синьора Паоло и синьору Луизу. Бегом, слышишь, Марко! — крикнула Лина вслед неторопливо удаляющемуся слуге. — И вели Наде почистить ковры в холле, они грязные.

Оставшись одна, Лина огляделась. Дом парадно сиял. «Хорошо. Все будет хорошо! Все будет хорошо, я это знаю!» — замурлыкала было она, но, вспомнив перекошенную физиономию Массимо, осеклась. «Он устал, и в этом все дело. Еще выборы эти. Они с компаньоном спонсировали какую-то партию, которую, как он потом сказал, «прокатили».

«Порко Мадонна! Мерзавцы! — орал тогда Массимо. Он, образец выдержки и безукоризненного воспитания, топал ногами, брызгал слюной и вопил на весь дом. — Деньги взяли, а сами в заду пятками!»

«В зад пятками», — машинально поправила оторопевшая Лина. Сжавшись в комочек, она притулилась на краешке кресла и испуганно глядела на мужа широко раскрытыми глазами. До этого дня она и не предполагала, что Массимо, ее Массимо, может быть таким… необузданным итальянцем!

«Прочь! Ты здесь только не хватает!» — рявкнул он, свирепо вращая глазами. В гневе Массимо нещадно коверкал русскую речь и путал русские слова с итальянскими.

Лина тогда в мгновение ока растворилась в недрах дома. Ее способность безропотно реагировать на его настроения, проще говоря, ее покорность, и являлась главным достоинством в глазах Массимо Фандотти. Он обращался с ней, будто с домашним животным: взбрело в голову приласкать — приласкал, надоело — в шею!

Встряхнувшись, Лина затрусила вверх по лестнице, вспомнив, что не проверила готовность спален к приему первых гостей. И каких гостей! Родителей Массимо она боялась едва ли не больше его самого, особенно синьору Луизу. Лина быстро догадалась, что свекровь сразу заочно ее невзлюбила и, кажется, не собиралась менять своего мнения.

Входная дверь распахнулась, и на пороге появились сестра Массимо, Джина, с мужем Альберто. Тот работал в итальянском посольстве в Москве, Джина, естественно, «сидела дома», исполняя роль образцовой жены дипломата. Это ей, хвала господу, было несложно, благодаря полученному образованию и воспитанию. Конечно, Джина немного скучала и в глубине души свято верила в то, что обязанности пресс-атташе посольства Италии она исполняла бы куда лучше мужа, флегматичного (вот нонсенс-то — «флегматичный итальянец», и тем не менее это было именно так) и занудного Альберто Бардини.

Их дорогие меховые пальто, облепленные мокрым снегом, выглядели плачевно. Переступив порог, супруги Бардини, люди чрезвычайно бережливые и аккуратные, принялись усердно топать ногами и забавно подпрыгивать, пытаясь стряхнуть налипший снег.

— Джина, Альберто! — с явно преувеличенной, чтобы оказаться настоящей, радостью ахнула Лина и бросилась навстречу гостям.

— Бон джорно, синьора Лина, — сухо поздоровался со свояченицей Альберто Бардини, вертясь на одном месте и ища глазами прислугу. Самостоятельно раздеваться он не привык.

— Бон джорно, аморе мио. — Джина клюнула невестку в щеку и тотчас отвернулась, бросив шубу на руки подоспевшей прислуге.

В душе она презирала невестку еще больше, чем синьора Луиза. Плебейство этой «русской штучки» (так они с мужем между собой называли Лину) раздражало неимоверно, ее благоглупость — вдвойне, а упорство Массимо в нежелании разводиться с нею попросту бесило Джину! С превеликим удовольствием они с Альберто отделались бы официальным визитом в ресторан вместе с другими высокопоставленными гостями, но — увы и ах! Вечерним рейсом из Милана прилетали родители Джины и Массимо, встретить их надлежало, как положено, в доме именинника и провести с ними денек-другой.

Джина со вздохом повернулась к невестке и с трудом выговорила:

— Гдье я идти, Лина?

По-русски говорила она плохо, с сильным акцентом и безжалостно коверкая слова. Тратить время на изучение языка Джина не желала, поскольку прекрасно обходилась обществом двух-трех посольских матрон. Покидая пределы посольства, общалась посредством английского, коим владела в совершенстве. В доме же Фандотти она постоянно испытывала затруднения. Здесь всегда было много русских, не говоривших ни по-английски, ни по-итальянски. Посему Джина приготовилась скучать. Вся надежда на приезд матери, с ней будет повеселее.

Хотя Джина и не любила свою мать — та была женщиной властной, сварливой, неуживчивой и всю жизнь занималась тем, что сетовала на судьбу, считая себя несправедливо обделенной. Она изображала из себя мученицу, увенчанную терновым венцом. Она не несла, нет, она из последних сил тащила свой крест по жизни. Синьора Луиза постоянно жаловалась на все на свете по поводу и без повода, притягивая бродившие неподалеку неудачи и несчастья. Массимо, младший ребенок, всегда ходил у нее в любимчиках. С момента его появления в доме Джина почувствовала себя никому не нужной, все вертелось вокруг хорошенького пупса по имени Массимо. Со временем она нашла выход из положения в особенно горькие моменты — Джина воображала себя Золушкой, и ей становилось легче.