Пять допросов перед отпуском - Виль Григорьевич Рудин

или чуть растерянную полуулыбку, артист поет только для них. Этот миг вдохновения возносит артиста над отрепетированным и заученным жестом, над самим собой. Тогда-то и рождается истинное искусство.

На том памятном октябрьском концерте в Альбертусхалле так необходимые Карин наполненные волнением глаза она увидела у русского майора во втором ряду. Она не ожидала увидеть у военного — и, конечно же, храброго человека, так как китель его был увешан многими орденами и медалями, — такого накала чувств, и после концерта спросила у ведущего, что это за майор. Поинтересовалась просто так, мимоходом, без всякой задней мысли. Узнав, что это заместитель коменданта, почувствовала легкий укол любопытства.

В городском отделении общества она наслышалась о майоре Хлынове много лестных отзывов. Любопытство ее еще больше распалилось. И вот они встретились.

Да, майор Хлынов показался ей средоточием всех мужских добродетелей. Она по-доброму завидовала той не известной ей русской женщине, которой выпало счастье быть женой этого человека, завидовала и радовалась за нее.

История с шоколадом была нелепой: она никак не вязалась с тем представлением о майоре, которое у нее сложилось за этот месяц. Плитку она, после некоторых колебаний, все же взяла: Арно ведь и впрямь можно было порадовать. И, глядя на довольную мордашку сына, Карин неожиданно подумала: а что, если этот русский майор действительно хотел доставить удовольствие именно ему, Арно? Что, если великодушие русского майора простирается так далеко, что он считает возможным дарить шоколад сыну погибшего немецкого офицера просто так, из чувства симпатии к мальчику и без всяких тайных мыслей?

IV

Их помирило все то же искусство. И как помирило!

Вскоре после сочельника в Советскую зону приехала с гастролями известная советская пианистка Татьяна Николаева. Карин — она теперь и в Шварценфельзе вошла в городское правление — через земельное руководство в Галле попыталась заполучить пианистку в Шварценфельз, но ей ответили, что программа госпожи Николаевой расписана буквально по дням и на Шварценфельз времени не выкраивается. Не раздумывая, Карин бросилась в комендатуру, к майору Хлынову.

Он внимательно ее выслушал, полистал настольный календарь, вызвал другого офицера, о чем-то с ним переговорил. Во время разговора другой офицер что-то записывал, и Карин догадалась, что Хлынов дает указания. Наконец тот офицер ушел, Хлынов встал из-за стола, надел шинель и фуражку, обернулся к Карин:

— Фрау Дитмар, я намеревался завтра ехать в Галле, у меня там дела, но придется ехать сегодня. Если удастся, привезу Татьяну Николаеву.

Карин вдруг почувствовала, что глаза ее стали влажными — ну, что за человек этот Алексей Петрович. «Положи живот свой за други своя...». В полчаса сменить все свои планы ради Карин Дитмар и ее дела... Она шагнула к Алексею Петровичу, тронула кончиками пальцев отворот шинели:

— Товарич Хлынов, если вы не против, я могла бы поехать с вами. Только заедем ко мне, я переоденусь.

И уже когда садились в машину — Алексей Петрович за руль, Карин рядом, — она как-то очень просто сказала:

— Пожалуйста, не надо на меня сердиться, во всех нас, немцах, еще так много условностей...

Им все удалось: выкроить в действительно плотном расписании Николаевой окно, и увезти ее в Шварценфельз, и молниеносно распространить билеты, и приготовить зал, все тот же Альбертусхалле. Концерт, разумеется, прошел великолепно. Татьяна Николаева была в самом деле изумительной пианисткой. И вечером, после концерта, в отделении общества решили устроить небольшой товарищеский ужин.

Когда Алексей Петрович вошел в зал, сухонький Ханке, как член правления, представлял собравшимся Николаеву, невысокую шатенку с открытым, очень белым лицом и совершенно простой, с пробором посредине головы, гладкой прической. Видимо, ей было неловко, что ее персона явилась причиной такого торжества, и она смущенно улыбалась, не поднимая глаз на окружающих. Но когда к ней подвели Алексея Петровича, она, увидев его форму, сразу успокоилась. Взяв Алексея Петровича под руку, она тихонько, не поворачивая головы, прошептала:

— Вы потом переведете мне, что он говорил? Я хоть и понимаю, но для верности...

Алексей Петрович также шепотом ответил:

— Я буду переводить сразу, вам ведь придется отвечать.

Ханке, не заглядывая больше в исписанный листок, с достоинством говорил:

— ...И мы рады приветствовать в нашем маленьком городе такую выдающуюся пианистку, как госпожа Николаева. Ее волшебные пальцы, при всей их материальности, смогли вторгнуться в наши души, пробудить в них истинную любовь к искусству русского народа. Госпожа Николаева позволила нам понять и еще больше полюбить русского гения Чайковского. Но она же показала нам, что русские прекрасно знают и ценят гениев немецкой нации — Бетховена, Баха, Шуберта. Так пожелаем нашей дорогой гостье...

Алексей Петрович слово за словом переводил и успевал при этом время от времени поглядывать на дверь, с нетерпением ожидая прихода Карин. Она почему-то задерживалась, и Алексей Петрович испытывал давным-давно позабытое чувство щемящего беспокойства.

Татьяна Николаева чуть сжала пальцами руку Алексея Петровича:

— Нет, нет, я чувствую себя неловко, пожалуйста, пусть они прекратят эти овации, я же не на сцене.

Алексей Петрович согласно кивнул, громко произнес по-немецки:

— Высокоуважаемые дамы и господа! Наша гостья просит слова! — и по-русски Николаевой: — Не ждите тишины, говорите, я их перекричу.

Николаева засмеялась.

— Хорошо, переводите. Друзья! Позвольте сказать, что сама я куда скромней оцениваю свои артистические данные и свои успехи. А эти овации относятся, конечно, не ко мне. Это — проявление вашего чувства дружбы к советскому народу, не правда ли?

Едва Алексей Петрович перевел, из-за спины Ханке выступила Карин. Она, верно, хотела что-то сказать, но помолчав секунду-другую, рассмеялась и развела руки:

— Ах, какой из меня оратор? Я вас так поприветствую. Не рассердитесь? — Она подошла к пианистке, обняла и поцеловала в одну щеку и в другую. Кругом смеялись и аплодировали, Татьяна Николаева рдела от смущения, а Карин взяла Алексея Петровича под руку, — это как-то само собой получилось, — и сказала:

— Я хочу для нее спеть, спросите, пожалуйста, нравится ли ей «Соловей» Алябьева?

Николаева обернулась к Алексею Петровичу, лицо было растроганное:

— Что она сказала? «Соловей»? Я буду аккомпанировать: эту песню я люблю. Она хорошо поет?

— Услышите, Татьяна Петровна.

Он подвел их обеих к роялю, вокруг столпились гости, и Алексей Петрович с удивлением смотрел, как эти две женщины, еще вчера не знавшие друг друга, склонились над сверкающими клавишами, и Карин взяла аккорд, а Татьяна Петровна радостно закивала, усаживаясь; словно сама собой, нашлись и нужная тональность, и привычный для Карин темп, и