Веревочка. Лагерные хроники - Яков Капустин

Но земляки сами начали их избивать вместе со всеми обиженными и недовольными.

Кто успел, убежал на вахту, кто-то выпрыгнул в запретку под вышку. Остальных били до собственной усталости.

Как ни странно, оперчасть не очень свирепствовала.

Только Коле добавили три года, потому что он на суде заявил, что его хотели изнасиловать.

Нормальный парень такого бы не сказал, но Коле – скрытому петуху простительно.

Вот при такой безвыходной ситуации мне и пришлось принимать это решение, потому что не существовало на всей Земле силы и власти, которая могла бы спасти потенциальные жертвы от приговорённых мной злодеев. У государства же(на воле) достаточно силы и средств, чтобы изолировать виновных, а возможно и невиновных, дабы уберечь окружающих.

Само же убийство ничего хорошего не делает ни с судьями, ни с исполнителями, ни с болельщиками.

Даром это не проходит ни для кого.

Поэтому я и считаю, что применение смертной казни не имеет смысла, если существует другая возможность спасти окружающих.

Память человека имеет свойство убирать в свои дальние кладовые такие вещи и события, которые могут вызывать ненужную тревогу и огорчения. Наверное, это защитная реакция организма.

За долгие годы пребывания в лагере я тоже забыл массу не очень нужных мне вещей и спокойно обходился без них – и в жизни и голове. Но три вещи занозой сидели в моём сознании и, если и не мешали жизни, то устойчиво напоминали о её ущербности.

Я больше семи лет не видел детей, не смотрел телевизора и не ел настоящей жареной картошки по-украински, на сале с луком и шкварками.

Мальчика я встретил в нашей парикмахерской и даже погладил его по голове.

Картошку со шкварками мне специально организовали друзья, нажарив её на сале со свежим луком, а не сушёным, которым обычно нас кормили.

С телевизором проблема была куда сложнее, потому что инструкциями его наличие в системе не предусматривалось.

Но когда я впервые оказался в маленькой конторе на лесобирже десятки, куда меня пару дней назад доставили по этапу, о таких глупостях, как телевизор, я и думать забыл.

В небольшом кабинете сидело человек пять заключённых, и вели обычный для такой ситуации трёп, когда входная дверь резко отворилась, и на пороге появился невысокого роста офицер с майорскими погонами и форме конвойных войск.

Все, естественно, встали, полагая, что он пожелает сесть, и для этого захочет взять чей-то стул. Но майор, кивнув в знак приветствия, оглянулся, увидел в углу деревянную урну, перенёс её к столу и, усевшись на неё, стал о чём-то тихо разговаривать с пожилым вольным десятником по фамилии Гус. Поговорив пару минут, офицер, так же кивнув присутствующим, вышел из кабинета, поставив урну на место.

За свой долгий срок я видел немало офицеров разных званий и должностей. Большинство из них были нормальными людьми без патологических отклонений. Но такой простоты и беспечности я у офицеров никогда не отмечал, потому что расслабляться с урками не рекомендуется, как не рекомендуется этого делать и в гражданской жизни с обычными людьми, чтобы потом не чесать удивлённо свой затылок.

Однако в жизни я уже кое-что соображал, а потому сразу понял, что так может вести себя только очень сильный и уверенный в себе человек, без всяких заморочек и комплексов.

Жулики мне объяснили, что это командир батальона охраны майор Болдин, мужик крутой, но справедливый и порядочный. Рассказали даже историю, как на разводе он подрался, на равных, с одним из заключённых по кличке Вовча и, несмотря на полученный синяк, не позволил наказать драчуна, хотя жизнь заключённого находится полностью во власти конвоя.

Вовча – сорокалетний бесшабашный ростовский босяк и хулиган, провёл половину жизни в лагере и действительно, как он мне сам потом рассказывал, его бурную биографию украшал и такой случай, которым он очень гордился, потому что не каждому после подобного приключения удалось бы остаться живым и здоровым.

Прошло уже около месяца, как я возглавил производство на лесобирже, когда меня разыскал майор Болдин для серьёзного, как он сразу сказал, разговора.

– Марк Михайлович – сказал он после приветствия и дежурных фраз – я знаю, какой на бирже бардак и недостача, но попробуй подумать, может быть, ты сумеешь хоть немного мне помочь. Уже три месяца никто не может решить проблему. Начальство поручило построить в батальоне теплицу, чтобы выращивать овощи для солдат и офицерских семей, но никаких фондов и денег не даёт. А так просто никто ни доски, ни бруса не отпускает, потому что и без этого огромная недостача. Мне для начала хотя бы кубометров пять-десять. Я готов заплатить и деньгами и продуктами и водкой. Что скажешь, то старшина и привезёт. Подумай, помоги, ну очень тебя прошу.

– Василий Николаевич, пускай ваш старшина привезёт спецификацию, а я всё сделаю и ещё дам пару машин для обмена на стекло и цемент.

– Ну, слава Богу! И что я буду тебе должен? – спросил комбат.

– Да, ничего мне не надо, у меня всё есть, спасибо – и я повернулся, чтобы уходить.

– А в твоём деле написано, что ты хитрый и корыстный человек.

– И правильно написано. Только у нас с тем, кто писал, разные представления о корысти. Для него корысть – это взять и водку и деньги, а для меня – заслужить уважение человека, который мне нравится.

Василий Николаевич посмотрел на меня с интересом, потом улыбнулся и, молча, протянул руку. Мы обменялись крепким рукопожатием.

Маленький, пожилой и шустрый старшина батальона, прапорщик Сидун толково и расторопно руководил немалым подсобным батальонным хозяйством, где выращивались и свиньи и куры и даже несколько коров. Мы сразу поняли друг друга, друг другу понравились и, как это обычно бывает у нормальных людей, подружились навсегда.

Я всё сделал по их заказу, и ещё добавил доски для обмена с другими организациями на нужные материалы и оборудование.

С комбатом мы иногда виделись, говорили о строительстве, работе и других пустяках. Пару раз он приглашал меня пообедать в конторе с принесённым им коньяком и закуской.

Наши отношения были просты и доверительны. Такие отношения иногда складываются между заключёнными и представителями руководства.

Они, как правило, достойны и деликатны. Офицеру не придёт в голову спросить уважаемого им зэка, откуда в зоне водка, как и зэк не станет спрашивать офицера о системе охраны. Эти темы не пересекаются, иначе отношения исчезают, или превращаются в дешёвый жандармский фарс. Уважающие себя люди такого в общении не допускают ни в лагере, ни на воле. Есть запретная территория, куда приличным людям вход запрещён. И неважно, ты зэк, или министр.

Теплицу благополучно построили и, не знаю, как на солдатских столах, но у офицерских жён свежие овощи стали появляться.