Иди сюда, парень! - Тамерлан Тадтаев

Политикам я давно перестал верить. Да и разбежались эти болтуны, как только запахло жареным. А мы теперь расхлебывай кашу. «Наша сила в нашей правде!!!» Да я вот этой своей замерзшей задницей чувствовал, что правда, которая, как известно, даже в воде не тонет, без оружия бессильна. Жаль недальновидных политиков-пингвинов. Дальше своего клюва ничего не видят. Не толкают больше пламенных речей с балкона театра перед толпой правдоискателей на площади. Площадь захватили грузинские милиционеры. Как и весь город. Слава богу, половину Цхинвала мы уже отбили. С оружием в руках, между прочим. А сунься к какому вооруженному грузину со своей никому не нужной правдой – ей-ей, даже останков твоих не нашли бы. Хоронить было бы нечего во дворе пятой школы. А на кладбище и не мечтай попасть. Там грузины хоронятся, поджидают. Последних твоих родственников убьют, что за гробом пойдут, не поморщатся. И не пробуй даже. Проверено…

Ах, как хорошо на солнышке! Так бы и остался сидеть до скончания века, греясь в его ласковых лучах. На снег даже смотреть не хочется. Противно. Он стал черным от ночных костров. Угли все еще дымятся и тлеют в память о ночном морозе.

Пацаны уже катят по улице покрышки, громко переговариваются, смеются. Для них война пока игра, в которую они играют без устали. Только грузином никто не хочет быть. Лучше быть фашистом. Это как-то привычней. Они уже верят, что отцы тех грузин, с которыми они сидели за одной партой в школе, хотят убить их отцов и старших братьев. Смерть уже постучалась в двери домов многих из этих ребят. Некоторые своих старших братьев видят теперь только на могильных плитах во дворе школы. Никак не поверят, что их больше нет. Плачут и просят вернуться домой. Стерпят от них любые подзатыльники, без всяких оговорок сбегают в магазин за сигаретами и не расскажут об этом родителям. Мальчишки повзрослее хотят отомстить. Они считают себя способными сражаться. Так и рыщут глазами в поисках ружья, хозяин которого заснул после ночного бдения. Живо умыкнут, попадись им такой вояка.

Вся баррикада ожила. Зашевелились цхинвальцы на перекрестке улиц Исаака и Сталина, заулыбались. А ведь враги недалеко: выше от нас, на следующем перекрестке – заслонились от пуль красным «Икарусом», выгнав его на проезжую часть улицы Сталина. Нас разделяет всего триста шагов этой улицы, будь она проклята. Серошинельные, наверно, тоже рады солнцу. Как-никак люди, хоть и оккупанты.

Наши разговорились.

– Одолжи, брат, патроны, – просит один.

– Да нет у меня патронов! – с отчаянием в голосе отвечает другой. – Один всего остался после ночного боя. Себе приберег, чтобы в плен не даться.

Третий, слушая разговор, презрительно смеется:

– Напоследок надо гранату оставлять, деревня. И сколько их учить уму-разуму? – обращается он к четвертому. Четвертый – плотного сложения, в телогрейке, с обросшей мордой – что-то мычит в ответ, копаясь в своей старой берданке.

– Ты ствол-то убери! – кричит на здоровяка щупленький паренек в синих спортивках. – Прямо на меня дуло направил, как будто мало было случаев, урод!

Здоровяк, не ожидавший от мальчишки такой дерзости, пришел в ярость.

– Ты это кому «урод» сказал, а? – рычит мордастый. – Да я тебя сейчас на мелкие клочья порву, сопляк!

И прет на паренька, чтобы исполнить свою угрозу.

– Стой на месте, твою мать! – срывающимся голосом кричит паренек и целится из пистолета. – Еще шаг, и я завалю тебя!

Он не шутит, это всем ясно. Мордастый трусит и останавливается. Все замирают в ожидании продолжения. Но я знаю, продолжения не будет.

– У меня же ружье было не заряжено, – говорит мордастый.

– В год один раз даже швабра стреляет, – отвечает парнишка. – Ладно, замяли. Но если еще раз увижу такое безобразие, засуну тебе твою пушку знаешь куда? Понял?

– Да, – вздыхает мордастый и, опустив голову, бредет на свое место. На него жалко смотреть. Нарвался на ровном месте, как говорится.

А тот, с гранатой, не унимается и показывает, как бы он поступил, окажись вблизи враги, когда патроны кончились.

– Вот так срываешь кольцо, – показывает он столпившимся вокруг него ребятам и вдруг как заорет: – Мать мою, сейчас рванет! Я кольцо вырвал!

Все попрятались кто куда. Многие залезли в сточную канаву. Я за дерево спрятался. А на того, с гранатой в руке, страшно смотреть – на него столбняк нашел. Эх, жалко парня, он не первый, кого мы по кусочкам будем собирать. Паренек в спортивках и тут оказался на высоте. Подскочил к горе-взрывнику, вырвал у него из рук лимонку и метнул в какой-то заброшенный дом; самого бабахнутого повалил на снег и упал с ним рядом. Целая вечность прошла в ожидании взрыва. Наконец кто-то высунул лохматую голову из сточной канавы и сказал:

– Граната, видно, учебная…

Вот тут-то и прогремело. Хорошо, что никого не ранило. Зато грузины на всякий пожарный открыли огонь. Правда, ненадолго. Патроны, видно, у них закончились, или просто утомились. Короче, опять все стихло, и люди, покинув свои укрытия, вновь потянулись к теплым лучам солнца.

Двое мальчишек подбежали ко мне, и один из них, с черными кудрявыми волосами, давясь от смеха, выпалил:

– Тебя какой-то парень ждет вон за теми серыми воротами. Да отстань! – отпихнул он своего веснушчатого друга, который, смеясь, что-то пытался сказать ему.

– Хорошо, сейчас приду туда, – сказал я.

Мальчишки, подпрыгивая, убежали. Я встал и побрел по заснеженному тротуару вверх по Исаака. Вот серые железные ворота направо. Я толкнул ногой дверь посередине и вошел во двор старого кирпичного дома. Там никого не было. Я решил, что мальчишки меня разыграли, и тут свет погас в моих глазах.

Очнулся я на дощатом полу в небольшой комнате, единственное окно которой было задернуто грязной занавеской. Со стен свисали отклеившиеся, в пятнах обои зеленоватого цвета. Из мебели в этом холодильнике был всего лишь диван напротив окна. На нем сидел тот самый парень в кожаной куртке – с моим карабином в руках. Его маленький, похожий на шакала дружок, скрипя прогнившими половицами, беспокойно кружил по каморке. Он несколько раз перешагнул через меня и каждый раз задевал мою голову своей вонючей ногой…

– Вот мы и встретились, – сказал парень в кожанке. – Два дня назад ты прострелил ногу моему родственнику. Припоминаешь? – Мне было трудно говорить, до того болела голова, и я промолчал. Разговаривать с мародерами – пустая трата времени. Они все равно сделают по-своему. – Не хочешь говорить? Что ж, твое дело…

– Он мне в рот ствол карабина засунул! – затявкал шакал и, подскочив, начал бить меня ногами.

– Оставь его! – прикрикнул на него мародер. – Ты что, не понял?! – Шакал, косясь на меня, отошел. – Короче, так. Мы отпустим тебя отсюда живым, но с одним условием, слышишь? Моргни, если не глухой. – Я моргнул. – Ну вот и хорошо. Условие простое: ты просто забудешь все, как только выйдешь отсюда. Мне обрыдло здесь, – продолжал он. – Я хочу свалить в Москву. Война не по мне. Я понял это, как только приехал сюда. Да и грузин вам не одолеть. Твой карабин я продам одному дурачку, который так и рвется понюхать пороху. Половину денег отдам моему родственнику, другую часть возьму себе. Это будет справедливо. И скажи спасибо, что не шлепнул тебя.