Вилла Мавританка. Пьеса - Андрей Владимирович Поцелуев

что ты туда вступил, но не хочешь ли ты пойти еще дальше и войти в исполком клуба?

УИЛЬЯМ. Боюсь, что от меня в ПЭН-клубе не будет толка, я почти все время в разъездах за пределами Англии. К тому же я терпеть не могу всякие заседания. И там много политики, а я не хочу заниматься этим грязным делом.

ГЕРБЕРТ. Ну, не соглашусь с тобой. Наш ПЭН-клуб за литературу без пропаганды, нельзя писать за разжигание войны, он не может служить государственным или политическим интересам.

УИЛЬМ. Ну хорошо. Я подумаю. А что ты понял, когда писал свою автобиографию?

ГЕРБЕРТ. Что науку двигают шизофреники, а искусство — алкоголики.

УИЛЬЯМ. Мне кажется, тебя всегда привлекали четыре темы: интернационализм, социализм, научный прогресс и свободная любовь.

ГЕРБЕРТ. Это все в прошлом.

УИЛЬЯМ. Что, осталась одна свободная любовь? Хотя, насколько я помню, свободу женщины ты сводил к тому, чтобы женщина могла свободно штопать носки своему мужу.

ГЕРБЕРТ. Всё, что мы пишем, в значительной мере автобиографично, не всегда в плане событий, но всегда в плане эмоций.

УИЛЬЯМ. Ты слишком погружен в переустройство мира. Чем меньше старейший писатель пишет, тем больше у него славы. Вот у меня роль писателя-созерцателя, стоящего поодаль от событий и оттуда наблюдающего за людьми. Кстати, я хотел подарить тебе свою последнюю книгу. Это пьеса, «Шеппи». Сразу скажу, она не о женщине.

Встает, берет со стола книгу и передает ее Герберту. Герберт берет книгу, открывает обложку.

ГЕРБЕРТ (читает вслух). Дорогой Одетте от Уилли. (Вздыхая.) Ну понятно. А я с Одеттой уже расстался.

УИЛЬЯМ. Ну извини, не знал. И с кем же ты сейчас?

ГЕРБЕРТ. С Марией Игнатьевной Закревской-Бенкендорф-Будберг.

УИЛЬЯМ. Эта русская фэм фэйтал? Так она же была любовницей Горького!

ГЕРБЕРТ. Не говори так о моей Муре. Мне кажется, что она главная любовь моей жизни. Жизнь для меня имеет ценность лишь тогда, когда в ней присутствует и озаряет ее женщина. Я даже делал Муре предложение стать моей женой. Но она, к сожалению, не сторонник прочных отношений. Говорит, что постоянная связь осложняет жизнь. Я занимаю в ее жизни строго отведенное место. Она ведет себя как загадочная русская душа из плохих романов. Спит весь день, а по ночам пропадает в каких-то сомнительных компаниях. Много пьет.

УИЛЬЯМ. Мой дорогой, ну ты отлично знаешь, чтобы тебя любили — достаточно самому не любить.

ГЕРБЕРТ. Я так не могу. Благодаря ей я увлекся всем русским. Дома сменил подушки на диване, ходил на балет, даже икону на стену повесил.

УИЛЬЯМ (улыбаясь). Надеюсь, в русскую церковь молиться не ходил?

ГЕРБЕРТ. До этого, слава богу, не дошло.

УИЛЬЯМ. А мне больше всего понравился русский салон в Париже, где одетые в красивые платья литературные русские дамы трепетно тянули свои накрашенные губы к рюмкам водки. Это было так изысканно и сексуально.

ГЕРБЕРТ. А ты ведь, кажется, был в России.

УИЛЬЯМ. Да, один раз в тысяча девятьсот семнадцатом году, с секретной миссией. Так что не могу об этом говорить.

ГЕРБЕРТ. Ну, полноте, это было восемнадцать лет назад. Ты скажи, какое впечатление на тебя произвел Керенский?

УИЛЬЯМ. Наибольшее впечатление на меня произвел Борис Савинков, бывший в то время военным министром в правительстве Керенского. Революционер с большим стажем, он участвовал в убийстве великого князя Сергея Александровича и начальника полиции Трепова. Он мне показался человеком, для которого нет преград. Больше всего поразила его размеренная речь, сдержанность и твердая воля. С Керенским я встречался на квартире у Саши Кропоткиной и несколько раз в ресторане. Ну и слышал его выступления, конечно. В нем не чувствовалось силы, рукопожатие быстрое, порывистое, на лице выражение тревоги, загнанный вид. В нем проступало что-то жалкое, он пробуждал сострадание. Чувствовалось, что человек на пределе сил. Хотя и прекрасный оратор, но в речах нет внутренней силы и магнетизма.

ГЕРБЕРТ. Я был в России в тысяча девятьсот двадцатом году. Это была картина колоссального непоправимого краха. И знаешь, что на меня произвело самое большое впечатление?

УИЛЬЯМ. Что?

ГЕРБЕРТ. Это театры. С ними было все как прежде. Великолепные костюмы, декорации, оркестр. Дирижер во фраке и белом галстуке. Я слышал Шаляпина в «Хованщине» и «Севильском цирюльнике». Но выходишь на улицу — и вокруг эта непроглядная тьма. Там были ужасные бытовые условия, а мне нужна была утренняя ванна, ежедневная газета, сытный завтрак. Из России я уехал разочарованным. Бесконечные разговоры, там, где требовалось действие, — колебания, апатия, напыщенные декларации, неискренность, вялость. Знаешь, какой главный закон русской жизни? Ничего не надо делать, Бог за тебя всё сделает.

УИЛЬЯМ. Да, русским нужно поменьше искусства и побольше порядка. А ты же, кажется, и с Лениным встречался?

ГЕРБЕРТ. Да, но мы друг друга не поняли. Я спрашивал, как он представляет себе будущее России, а он меня спрашивал, почему в Англии не начинается социалистическая революция. А, кстати, какая в твоей секретной миссии была кличка у Ленина? Вы же всем даете клички.

УИЛЬЯМ. Ленин — Дэвис, Керенский — Лэйн, Троцкий — Коул, британское правительство — Эйр энд Компани.

ГЕРБЕРТ. Ленин — Дэвис. Оригинально. Мы, англичане, все-таки парадоксальный народ. Одновременно и прогрессивный, и очень консервативный, охраняющий старые традиции. Чтобы мы начали всё заново — да никогда. У нас прямо с тобой русский день сегодня. Это мы еще о русской литературе не разговаривали. Ну это в следующий раз.

Уильям встает и наливает им обоим еще вина. Пауза в разговоре. Герберт разглядывает подаренную Уильямом книгу.

Ты по-прежнему работаешь только четыре часа в день?

УИЛЬЯМ. Почти четыре. Если Чарльз Дарвин работал ежедневно не больше трех часов и сумел за это время совершить революцию в естествознании, то с какой стати я, который ничего не хочет изменить, должен трудиться больше.

ГЕРБЕРТ (продолжая разглядывать книгу). А новые пьесы будут?

УИЛЬЯМ (после некоторой паузы). Это, вероятно, моя последняя пьеса.

ГЕРБЕРТ. Почему? Ты, кажется, любишь писать пьесы.

УИЛЬЯМ. Это очень хлопотно, особенно когда ее начинают ставить. Директора театров — прирожденные идиоты. У режиссера свое мнение о постановке, актеры между собой ругаются за роли. Особенно актрисы. Одна актриса написала мне записку, что, если я не уговорю режиссера отдать ей главную женскую роль, она покончит с собой. В общем, осточертел мне этот театральный бизнес.

ГЕРБЕРТ. И что актриса?

УИЛЬЯМ. Какая?

ГЕРБЕРТ. Ну которая хотела покончить с собой?

УИЛЬЯМ. Слава богу, все живы, даже без главной женской роли. На репетициях меня раздражала получасовая