Карта хаоса - Феликс Х. Пальма

– Садись рядом, – сказал ему однажды профессор, – и вообрази что-нибудь, что не имело бы абсолютно никакой практической пользы.

– Никакой практической пользы? – переспросил Уэллс, устраиваясь под деревом. – Нет, боюсь, у меня не получится. Кроме того, какой в этом смысл?

– О, смысла в этом куда больше, чем ты думаешь. – Чарльз улыбнулся и, заметив сомнение на лице ученика, добавил: – У меня есть вещь, которая, пожалуй, тебе поможет.

Он вытащил из кармана куртки барочную фарфоровую табакерку – крышка у нее открывалась как у карманных часов, если нажать на пружинку. В табакерке лежала горка тонкой золотистой пудры. Уэллс поднял брови:

– Это… волшебная пыльца?

К его изумлению, Чарльз кивнул. Джордж никогда бы не заподозрил учителя в чем-то подобном. Церковь уже более десяти лет назад запретила пыльцу, так как посчитала, что она негативно воздействует на мозг человека, побуждая воображать бесполезные вещи.

– Возьми немного и делай то же, что и я, – подбодрил его Доджсон, ухватив щепотку пыльцы и поднеся к носу. Потом протянул коробочку Уэллсу, который явно колебался: – Ну же, Джордж, смелей. Зачем, по-твоему, человеку нужен нос – чтобы нюхать полевые цветы?

Уэллс ухватил немного пыльцы, поднес к носу и вдохнул. Профессор одобрительно ухмыльнулся и, как только ритуал был исполнен, спрятал табакерку, прислонился спиной к дереву и сладко закрыл глаза.

– А теперь пусть твое воображение немного полетает, Джордж, – произнес он мягким шепотом. – И ты наконец-то узнаешь, как далеко оно способно унестись.

Уэллс принял ту же позу и тоже закрыл глаза. Несколько минут он пытался представить какой-нибудь бесполезный пустяк, как велел Чарльз, но голова по-прежнему была занята вполне конкретным вопросом: можно ли обнаружить болезнь человека, исследуя его дыхание так же, как кровь или мочу. Об этом способе диагностики он размышлял вот уже несколько дней. Короче, пыльца не действовала на него, и, слегка разочарованный, он уже хотел сообщить о своей неудаче профессору, но решил еще немного посидеть с закрытыми глазами и подождать, пока тот сам подаст признаки жизни. Джордж не хотел мешать учителю, который, возможно, запустил свое воображение в полет, как дети запускают в небо бумажный змей. Уэллс наслаждался свежим ветерком, дувшим с реки, а чтобы не заскучать, попытался вычленить некую систему в жужжании насекомых. И вдруг почувствовал, что засыпает. В полудреме он заметил, как его рассудок начал странным образом вибрировать, а мысли – перекатываться с места на место, постепенно избавляясь от всякой логики. А еще он понял, что теперь любая из сформулированных им идей плывет по течению, как лодка, отвязавшаяся от причала, и его охватила паника. Однако Уэллс быстро успокоился, сказав себе, что с его рассудком не происходит ничего плохого, а беспорядок в голове случился под воздействием пыльцы. И он решил не противиться ее эффекту, хотя двигало им скорее любопытство, нежели страх. Дюжины нелепых образов, совершенно фантастических и одновременно многозначительных, стали рождаться у него в мозгу, то закручиваясь вихрем, то переплетаясь друг с другом в самых противоестественных комбинациях. Он увидел марсианские воздушные корабли, которые приближались к Земле, увидел людей-невидимок, а также странных тварей – помесь свиньи и гиены. И почувствовал острое возбуждение. Как будто скакал на неоседланном диком коне. Это ощущение настолько его заворожило, что Джордж позволил ему усилиться, чтобы понять, сможет ли он точно так же скакать на драконе. Непонятно, сколько времени он провел в подобном состоянии, пока выстраивал истории и снова их разрушал, не подчиняясь никакой другой логике, кроме бредовой. Кажется, Чарльз испытывал то же самое, но, когда вокруг посвежело и Уэллс открыл глаза, он увидел, что профессор с веселой улыбкой наблюдает за ним.

– То, с чем ты сейчас столкнулся, дорогой Джордж, собственно, и называется воображением. Многие, правда, считают, что от него нет никакого прока, но я готов с этим поспорить. Мы то, что мы воображаем, – изрек он, перефразируя, старый лозунг, – в чем ты и сам со временем убедишься.

Так оно и случилось. В ту же ночь, пока Джейн спала, Уэллс заперся у себя в кабинете и надел рукавицу-самописку. Но на сей раз он не собирался работать над научными статьями или книгами, которые помогут заглянуть в тайны мироздания. Он решил записать истории, навеянные теми картинами, что появились у него в голове под воздействием пыльцы. Джордж сделал глубокий вдох и постарался восстановить их в памяти, но у него ничего не вышло. Мозг, вернувшийся к привычному порядку, сопротивлялся. Через несколько часов напрасных усилий биолог вынужден был признать свое поражение. Он вышел на террасу. По ночному небу сновали дирижабли, однако ему не составило труда узнать среди них силуэт “Альбатроса” – ощерившегося винтами воздушного судна, которое “Заводы Верна” изготовили по специальному заказу для самого богатого человека планеты – Гиллиама Мюррея, прозванного Властелином воображения. Хотя на визитной карточке его профессия была обозначена иначе – торговец антиквариатом, все знали, что именно он синтезирует и продает волшебную пыльцу. Сидя в собственном летающем доме, тщеславный толстяк управлял своей обширной империей, однако церковной полиции никак не удавалось пробиться к нему сквозь прочные защитные сооружения, фундаментом которых служили подкуп, шантаж и угрозы. Вот так и получилось, что неуязвимый для высшей земной власти и вездесущий “Альбатрос” позорил своим присутствием лондонские сумерки, напоминая людям, что для исследования возможностей и пределов человеческого разума достаточно всего лишь втянуть носом щепотку золотого порошка.

Уэллс никогда бы не подумал, что однажды его самого заинтересует вещество, которое производит этот негодяй, но факт остается фактом: уже на следующий день биолог отправился – правда, не без стыда – на поиски пыльцы. Он не хотел просить ее у профессора, поэтому рискнул пойти в Лаймхаус, один из лондонских районов, где обитали Дремучие – те, кто решил отказаться от Знания. Как слышал Уэллс, там не составляет труда приобрести пыльцу, и не ошибся. Домой он вернулся с полной табакеркой. Вечером Уэллс опять заперся у себя в кабинете, втянул носом щепотку порошка, надел рукавицу-самописку и стал ждать. Мозг его очень скоро почувствовал волю, как это случилось и в первый раз, тем вечером, который Уэллс провел рядом с Чарльзом. Через три часа, едва замечая, как пальцы бойко выстукивают буквы на бумаге, он убедился, что сумел придать своим фантазиям форму рассказа. На следующую ночь все повторилось – и на следующую тоже, и еще на следующую. Таким образом улов его рос. Это были истории, сочиненные исключительно по воле каприза и словно играючи. Уэллс не знал, зачем писал их – им ведь наверняка предстояло истлеть в ящике стола, поскольку он никогда не рискнул бы никому, даже Джейн, показать свои сочинения. Кроме того, рассказы не казались ему самому предметом полезного искусства, способного открыть людям нечто ценное. Их героями стали ученые, запятнавшие собственную репутацию странными и противоестественными экспериментами, ничего не дающими обществу; амбициозные типы, которые использовали науку в собственных интересах, создавая невидимок или превращая животных в людей. Уэллс сомневался, что Церковь одобрит его рассказы. Возможно, именно поэтому ему так нравилось их сочинять.