Девять с половиной недель - Элизабет МакНилл

«Нужно только кое-что проверить», – говорит он, продиктовав адрес. Мы возвращаемся к витрине. Она огорожена цепочкой из больших пластиковых звеньев. «Мы можем пройти?» – спрашивает он, и вот мы втроем уже стоим в ногах кровати. «Это одна из наших самых…» Он прерывает ее: «Боюсь, прежде чем я смогу принять решение, мне нужно, чтобы моя подруга прилегла на эту кровать». Он произносит это с безукоризненной любезностью. «Надеюсь, вы не станете возражать». И, обращаясь ко мне: «Думаю, тебе стоит снять туфли».

Люди постоянно пробуют на прочность матрасы и ложатся на них у всех на глазах, в магазине, говорю я себе, но почему-то кровь приливает у меня к щекам. Я снимаю сандалии, сажусь на кровать и откидываюсь назад, на покрывало со звездочками. «Ложись на середину». Я следую взглядом вдоль сияющих завитков над моими ступнями и стараюсь двигаться осторожно, опираясь на ладони и пятки, чтобы не смять покрывало. «Вытяни руки за голову и возьмись за спинку кровати», – говорит он. Я думаю: суббота в «Блумингдэйлс», куда все ушли, тихо, как в морге; я бы могла спрыгнуть с кровати, перемахнуть через цепочку, рвануть к эскалатору и пойти в кино… «Давай, дорогая, – говорит он ровным тоном, – мы не можем провести здесь целый день». Медь холодит мне ладони. Я закрываю глаза. «Раздвинь ноги». «Ваша зона доставки приходится на четверг». «Раздвинь ноги». «Рада сообщить, что кровать доставят уже в следующий четверг». «Раздвинь ноги». «Люди из службы доставки бывают в этом районе по четвергам и пятницам, но я лично прослежу, чтобы датой доставки был указан четверг». Я подчиняюсь.

Я застегиваю сандалии, избегая взглядов пары за ограждением, которая стоит, держась за руки. «У вас есть матрасы?» – спрашивает он. Продавщица откашливается, и ее тон снова становится любезным: «Постельное белье на четвертом этаже, но я могу оформить матрас и пружинную сетку здесь». – «Вы не подберете нам жесткий матрас и сетку – доставка вместе с кроватью». – «Но, сэр, вы, возможно, захотите выбрать…» – «Не захочу», – говорит он. «Может быть, ортопедический…» – «Прекрасно». – «А что касается чехла…» – «Я был бы очень признателен, если бы вы выбрали тот, что вам нравится больше всего», – произносит он и улыбается ей – высокий мужчина в теннисных туфлях и старых штанах цвета хаки, белой теннисной рубашке, с обгоревшим на солнце носом – красным по сравнению с кожей рук, лица и шеи. «Да, конечно», – говорит она, улыбаясь в ответ. «И четыре толстые подушки», – говорит он. «На гусином пуху или синтетические? И мне понадобится размер…» – «Просто подушки», – отвечает он. По дороге домой мы не разговариваем.

Зайдя домой пару дней спустя, я нахожу коробку из «Блумингдэйлс» – внутри записная книжка в шелковом переплете.

Мы заняты делами: нам нужно в супермаркет, химчистку, аптеку и в магазин по продаже алкоголя. Сегодня чудесная суббота, прошла неделя с тех пор, как мы ездили в «Блумингдэйлс» (кровать, как и было обещано, пришла в четверг), стоит ранний июнь. Мы надолго задерживаемся у стойки с зубной пастой: он в лицах пересказывает рекламу конкурирующих марок – побеждает «Беттер Чекапс». Я думаю про себя, что никогда еще не была так влюблена. Дважды я спрашиваю вслух: «Как можно быть настолько счастливой?» Оба раза он улыбается мне довольной улыбкой и обнимает за плечи, переложив часть сумок из одной руки в другую.

Мы оба уже прогибаемся под тяжестью пакетов, когда он произносит «Мне нужно еще кое-что» и подзывает такси. Мы оказываемся в Бруклине, в маленьком темном магазине охотничьих принадлежностей. Продавцов двое: один из них пожилой, умудренный опытом, а другой – подросток. Посетителей больше нет. Он разглядывает жилетки, из тех, что надевают под ветровку.

Я кладу свертки на стул, хожу по магазину, скучаю, присаживаюсь на край старинного стола красного дерева, листаю номер «Нью-Йоркера» трехлетней давности, который по чудесной случайности выглядит как новенький. «Наверное, все-таки вот этот», – говорит он. Я бросаю взгляд на стойку, он смотрит на меня. В руках у него кнут для верховой езды: «Хотелось бы попробовать». В моем сознании происходит странная трансформация: на секунду я теряю чувство времени, оказываюсь на чужой территории, в чужом времени. Он проходит несколько шагов, отделяющих его от стола, на который я присела, – одна нога стоит на полу, другая висит в воздухе. Он задирает юбку на моей левой ноге, которая лежит на столе, отступает назад и ударяет кнутом по внутренней поверхности бедра. Жгучая боль – лишь часть того клубка ощущений, большую часть которого составляет возбуждение – я не могу дышать, говорить, не могу пошевелиться; каждую клетку моего тела захлестнуло желание. В маленькой пыльной комнатке не слышно ни звука. Продавцы за стойкой замерли неподвижно. Он медленно поправляет на мне юбку и поворачивается к старшему из мужчин – на нем костюм, в котором он по-прежнему похож на бухгалтера, хотя снизу вверх от воротничка рубашки его лицо медленно заливает краска. «Этот подходит».

Что делал он

• Он кормил меня. Сам покупал еду, сам готовил, сам мыл посуду.

• Он одевал меня по утрам, раздевал по вечерам и относил в прачечную мою одежду вместе со своей. Однажды, снимая с меня вечером туфли, он решил, что отрывается подметка, и на следующий день отправил их в ремонт.

• Он непрерывно читал мне: газеты, журналы, детективы, рассказы Кэтрин Мансфилд и мои собственные документы, когда я приносила их домой, чтобы закончить работу.

• Каждые три дня он мыл мне голову. Он сушил мне волосы моим феном, и на второй раз уже казалось, что он занимался этим всю свою жизнь. Однажды он купил немыслимо дорогую щетку для волос «Кент» и в тот вечер бил меня ею. Синяки от нее не проходили дольше других. Но каждый вечер он расчесывал мои волосы. Никогда раньше и никогда потом мои волосы не расчесывали так тщательно, так долго, с такой любовью. Они сияли.

• Он покупал для меня тампоны, вставлял их и доставал. В первый раз меня это неприятно удивило, но он сказал: «Я вылизываю тебя во время месячных, и нам обоим это нравится. Здесь то же самое».

• Каждый вечер он наполнял для меня ванну, экспериментируя с разными марками гелей, солей, масел, покупая без разбору, как девочка-подросток, всевозможные косметические снадобья, в то время как сам он твердо придерживался однажды принятого распорядка – гель для душа, мыло «Айвори», шампунь «Прелл». Я постоянно думала о том, какие мысли приходят в голову его уборщице при виде кнута на кухонном столе, наручников на дверной ручке столовой, свернувшихся змеиным клубком тонких серебряных цепочек в углу спальни. Еще я лениво размышляла о том, что она думает о внезапно возникшем в аптечке скоплении баночек и бутылочек, о девяти едва начатых шампунях, одиннадцати видах солей, выстроившихся на краю ванной.

• Каждый вечер он снимал мне макияж. Если я доживу до ста лет, то все равно не забуду этого ощущения – ты сидишь в кресле, закрыв глаза, откинув голову, чувствуя, как нежные прикосновения ватного шарика, смоченного в лосьоне, задерживаются на лбу, на щеках и, наконец, на веках…

Что делала я

• Ничего.

Он приходит домой в мрачном расположении духа. Один из партнеров по теннису сказал ему, что кошачья еда – это мусор, и кормить этим кормом кошек – то же самое, что питаться самому исключительно шоколадными подушечками и зефиром. «Блестящая шерсть, – говорит он мне. – Тоже мне эксперт, этот Энди, у самого ни кота за душой, все его познания от женщины, с которой он пять лет никак не может расстаться, и у нее, видите ли, когда-то была кошка. Ладно бы черный кот внезапно засиял! Но эти вот. Они растут, они толстеют, выглядят не так ужасно, как раньше, но их шерсть, прости господи, какой была, такой и осталась. «“У твоих котов блестящая шерсть?” – спрашивает он меня. Черт бы его подрал, откуда я-то должен знать?»