Америка - Франц Кафка

К тому же это была не единственная его радость. В комнате у него стоял превосходный американский письменный стол — именно о таком долгие годы мечтал его отец и пытался на различных аукционах купить что-либо подобное по доступной цене, но при его скромных доходах это ему так и не удалось. Само собой, стол этот был не сравним с теми якобы американскими столами, которые попадаются на европейских аукционах. В верхней его части была чуть не сотня ящичков всевозможного размера, и сам президент Соединенных Штатов нашел бы тут надлежащее место для каждого официального документа; кроме того, сбоку имелся регулятор, и при необходимости и желании поворотом рукоятки возможны были различные перестановки и переустройства отделений. Тонкие боковые стенки медленно опускались, образуя донышко или крышку нового отсека; с каждым поворотом рукоятки вид бюро совершенно изменялся, медленно или невообразимо скоро — смотря как двигаешь рукоятку. Это было новейшее изобретение, но оно весьма живо напомнило Карлу вертеп, который на родине показывали удивленным детям во время рождественских базаров, и тепло закутанный Карл тоже частенько стоял перед ним, наблюдая, как старик вертепьщик вращает рукоятку игрушки и на крохотной сцене появляются три волхва, загорается звезда и скромно течет жизнь в священном хлеву. И всегда ему казалось, что мать, стоявшая позади, не слишком внимательно наблюдает за этими событиями; он тянул ее к себе и громкими возгласами привлекал ее внимание ко всяким малоприметным деталям, например к зайчишке, который в траве на переднем плане то вставал на задние лапки, то снова пускался наутек; в конце концов мать зажимала ему рот и впадала в прежнюю рассеянность. Конечно, стол был сделан не ради таких воспоминаний, но в истории его изобретения, вероятно, присутствовало что-то смутно похожее на воспоминания Карла. Дяде в отличие от Карла этот стол ничуть не нравился, он просто хотел купить племяннику порядочный письменный стол, а все они были теперь снабжены таким новшеством; мало того, хитрую эту штуковину можно было без больших затрат приспособить и к столу устаревшей конструкции. Так или иначе дядя не преминул посоветовать Карлу пользоваться регулятором как можно реже; дабы усилить действенность совета, дядя заявил, что механизм крайне чувствителен, легко ломается, а починка его стоит дорого. Нетрудно было догадаться, что подобные замечания — всего лишь уловки, хотя, с другой стороны, следовало отметить, что регулятор очень легко было заблокировать, чего дядя, однако, не сделал.

В первые дни дядя и Карл, разумеется, частенько беседовали; Карл, в частности, рассказал, что дома немножко, но с охотою играл на фортепьяно, правда, на этом поприще он сделал только первые шаги, с помощью матери. Карл вполне сознавал, что такой рассказ — одновременно и просьба о фортепьяно, но он уже достаточно осмотрелся, чтобы понять: экономничать дяде совершенно незачем. Все же эта его просьба была выполнена не сразу, лишь дней через восемь дядя чуть ли не против воли признался, что фортепьяно привезли и Карл может, если угодно, пронаблюдать за его доставкой наверх. Занятие это было хотя и нетрудным, но при всем том ненамного легче самой работы, так как в доме был специальный грузовой лифт, спокойно вмещавший целый мебельный фургон, — в этом-то лифте и подняли инструмент в комнату Карла. Сам Карл мог, конечно, поехать в этом лифте вместе с инструментом и грузчиками, но, поскольку рядом был действующий пассажирский лифт, Карл поднялся на нем, с помощью особого рычага держась все время на уровне соседнего лифта и через стеклянную перегородку пристально рассматривая прекрасный инструмент, ставший теперь его собственностью. Когда фортепьяно уже стояло в комнате и Карл взял первые ноты, он так по-глупому обрадовался, что, бросив игру, вскочил, отошел на несколько шагов и, подбоченившись, решил просто полюбоваться подарком. Акустика в комнате тоже была превосходная и способствовала тому, чтобы первоначальное ощущение, будто его поселили в железном доме, совершенно исчезло. Ведь в самом деле дом казался железным только снаружи, в комнате ничего такого совершенно не замечалось, и никто не сумел бы обнаружить в ее убранстве ни единой мелочи, которая, хоть как-то нарушала бы идеальный уют. На первых порах Карл многого ожидал от своей игры на фортепьяно и даже осмеливался перед сном подумывать насчет того, как бы ему через эту музыку непосредственно повлиять на американскую жизнь. Действительно, странное возникало ощущение, когда он у распахнутых, выходящих на шумную улицу окон играл старую солдатскую песню своей родины — солдаты поют ее вечерами, устроившись в казарме на подоконниках и глядя на угрюмый плац, — но стоило ему бросить взгляд на улицу, и он видел: она все та же — малая частица исполинского круговорота, который невозможно остановить ни на секунду, если не знаешь тех сил, что приводят его в движение. Дядя терпел игру на фортепьяно, ничего против не говорил, тем более что Карл, опять-таки в угоду дяде, лишь изредка позволял себе помузицировать; однако же дядя принес ему ноты американских маршей и, конечно, национального гимна тоже, но одним только удовольствием от музыки, пожалуй, не объяснить, почему как-то раз он безо всякого намека на шутку спросил Карла, не хочет ли он научиться играть также на скрипке или валторне.

Естественно, изучение английского языка было самой первой и самой важной задачей Карла. Молодой преподаватель коммерческого колледжа приходил в семь утра, когда Карл уже сидел с тетрадями за письменным столом или расхаживал взад-вперед по комнате, заучивая что-либо наизусть. Карл прекрасно понимал, что английским нужно овладеть как можно скорее, вдобавок это самый удобный случай порадовать дядю своими быстрыми успехами. И действительно, если поначалу общение с дядей на языке его новой родины сводилось к приветственным и прощальным фразам, то в скором времени все большая часть бесед шла на английском, отчего, естественно, между ними начали устанавливаться доверительные отношения. Первое американское стихотворение, описание пожара, которое Карл однажды вечером продекламировал дяде, доставило тому глубокое удовлетворение. Они оба стояли тогда у окна в комнате Карла; дядя, поглядывая на меркнущий небосвод, медленно отбивал хлопками ритм стиха, а Карл стоял подле него и с застывшим взглядом одолевал трудные строфы.

Чем свободнее Карл владел английским, тем настойчивее дядя выказывал желание свести его со своими знакомыми и только на всякий случай распорядился, чтобы при таких встречах рядом с Карлом пока находился и его преподаватель. Самый первый, кому однажды утром представили Карла, был стройный, невероятно гибкий юноша, — дядя ввел его в комнату, рассыпаясь в любезностях. Он был, по-видимому, из тех многих, с точки зрения родителей-миллионеров, неудавшихся сынков, жизнь которых протекала таким образом, что человек обыкновенный не мог без душевной боли проследить хотя бы один, выбранный наугад день такого юнца. А тот, словно зная об этом или догадываясь и как бы стараясь по мере сил этому противостоять, так и лучится счастьем, губы и глаза его сияют неистребимой улыбкой, обращенной к самому себе, собеседнику и всему миру.

С этим юношей, господином Маком, по настоятельной рекомендации дяди, Карл договорился вместе ездить верхом в половине шестого утра — в манеже школы верховой езды либо в парке. Правда, Карл сначала колебался, давать ли согласие: все-таки он никогда еще не садился на коня и хотел сперва немного подучиться, но дядя и Мак так горячо убеждали его, что верховая езда — сплошное удовольствие и здоровый вид спорта, а вовсе не искусство, что в конце концов он дал согласие. Правда, теперь он был вынужден вставать в половине пятого и частенько весьма об этом сожалел, так как, по-видимому, из-за постоянного напряжения внимания, которое требовалось от него изо дня в день, его прямо-таки одолевала сонливость, но от этой напасти он мигом избавлялся в ванной комнате. Над ванной во всю ее длину и ширину располагалась сетка душа — разве на родине у его школьных товарищей, даже самых богатых, было что-либо подобное в единоличном их распоряжении?! — в этой-то ванне, где можно было свободно раскинуть руки, Карл и устраивался спозаранку, а сверху на него лились потоки теплой, горячей, снова теплой и, наконец, ледяной воды, лились по желанию — на всю поверхность ванны или только на ее часть. Будто еще наслаждаясь сном, лежал он в воде и с особенным удовольствием ловил смеженными веками последние редкие капли, которые затем стекали по лицу.