Рафаэль и его соседки - Ахим фон Арним

что свет уже не смотрит благосклонно на подобные занятия. Если бы у Рафаэля еще было кольцо, оно, возможно, напомнило бы ему о лучшей участи, а может, он небрежно отдал бы его садовнице вместе с льняными вещами, которые заботливая мать сшила ему на дорогу, поскольку у него не было ничего другого. Только проснувшись на следующее утро, он заметил, что Помона унесла в корзинке для фруктов его имущество и сердце в придачу, которое мать берегла еще заботливее, чем все его снаряжение.

Рассказ об этом случае, наверное, заставил его задуматься, он продолжил работу молча, а я исполнил песню, которую Аретино как-то сочинил о Рафаэле, чтобы дразнить его из-за его Мадонны с рыбой.

Она начиналась так:

Здесь почет

Тому искусству,

Что поднявшись

До беспутства,

Создает красу

И поет хвалу

Падшим грешницам —

Пусть потешатся,

Глядя на портрет,

Где греха и нет,

Рафаэль, нарисуй!

Рафаэль, поцелуй!

А потом было:

Что ни город —

Нрав иной,

У красавиц —

Нрав иной,

Для души

И для костюма

Новый выбери покрой.

Что ни речка —

Вкус иной,

Губ красавиц —

Вкус иной.

На столе — иные рыбки,

Невод нужен здесь иной.

Хороши! —

Так закажи

Свежей рыбки,

Вкусной рыбки!

Знатный ждет тебя улов —

Коль и впрямь ты сердцелов!

И цена невысока:

Для такого жениха.

И недолго

Длится ловля —

Быстро

Остывает пыл:

Как поел —

Так и забыл,

Ни колец и ни цепей,

Пей и кушай веселей!

Мы, поверь, не унываем

И бокалы поднимаем:

Есть другие, что в дороге,

И охота будет многим

Пообедать

И отведать

Свежей рыбки,

Вкусной рыбки!

Потом Рафаэль жил некоторое время в Сиене и во Флоренции. Женское общество было ему необходимым. При его занятости он не мог позволить себе быть разборчивым. Благородные души должны винить самих себя за то, что он доставался пронырливым дамочкам. Они должны были разглядеть в его глазах истинную сущность, которая раскрывалась, когда он работал, но их отпугивал его прежний образ жизни. А он умел рисовать в разных манерах и смог бы любить иначе. Мне часто приходилось писать за него любовные письма самого разного содержания; но добропорядочные женщины обычно сразу нас отпугивали далеко идущими планами, на которые у него не было времени из-за работы. Раз согрешив, он оказался всецело во власти этой дьявольской жажды, и должен был постоянно удовлетворять ее, чтобы потом претворять свои божественные идеи. Теперь все это получило широкую огласку. В то время мы с ним жили беспечно, не думая о завтрашнем дне. Но к чему мне рассказывать вам о всяких пустяках; теперь речь пойдет о той женщине, которая нарушила его покой. Это случилось в один из дней поста, когда он отвлекся от работы и приказал мне отвести его к жене пекаря, уверив, что та напомнила ему Гиту, которую он не видел со времени отъезда из Урбино, поскольку обе соседские семьи пострадали от чумы-то ли погибли, то ли уехали из неспокойной Италии. Он велел подать ему очки, которые ему продал путешествующий голландец, расхвалив как совершенно новое изобретение для усиления зрения, а глаза его начинали болеть из-за напряжения. Но этот голландский художник, как вы вскоре догадаетесь, наверняка был дьяволом, и я после смерти Рафаэля растолок проклятые очки в ступке, чтобы они больше никому не смогли причинить вреда.

В этих очках он пошел мимо лавки пекаря, где продавалась сдобная немецкая выпечка. «Это Гита, — сказал он, — мои сомнения развеялись, я ведь смотрю на нее в очках. Какие роскошные формы!» «Вы про эту толстую матрону?» — спросил я удивленно. Он не стал ходить вокруг да около, а сразу вошел в дом, как будто его туда влекла ведьма. «Действительно, на нашей вилле такого образа еще не было!» — сказал я и пошел за ним следом, чтобы он — или его репутация — не оказались в смертельной опасности, ведь именно тогда по предложению графа Кастильоне решался вопрос о том, чтобы даровать Рафаэлю кардинальскую шапочку в награду за множество работ, выполненных для папы. Булочница сама вышла нам навстречу и спросила с приятной улыбкой, как будто она уже узнала Рафаэля: «Кто вы, господа?» — «Честные помощники пекаря, — ответил я, — которые знают толк в ремесле. Нет ли работы?» «Конечно, есть, — ответила она, — я только что прогнала одного подмастерья за пьянство, один из вас сможет сразу получить работу». «Кто же, если не я», — спросил я напористо. «Мы так не договаривались, — сказала она, — я выберу себе тихого порядочного человека (при этом она показала на Рафаэля), он лучше подойдет овдовевшей женщине, которая потеряла любимого супруга, а вы, как я погляжу, просто вертопрах». С этим словами она увлекла Рафаэля в комнату, где подходило тесто, сняла с него тонкое красное пальто, повязала ему фартук, и так наш будущий кардинал стал пекарем и с улыбкой месил тесто. Я хотел подкараулить, чем дело кончится, но она вышла, протянула мне несколько золотых монет и отправила меня в комнату служанки дожидаться моего господина. Он сам рассказал мне следующим утром, что она, после того как он наработался до пота, разразилась громким смехом и сказала ему: «Видели бы Вас сейчас Ваши ученики, с которыми вы обычно чинно шествуете, окруженный всеобщим почтением и приветливостью, словно пророк среди апостолов». Он понял, что его узнали, и она уверила, что она — Гита и только робость идти к столь известному человеку в ее низком положении и, возможно, вызвать лишь его презрение, удерживала ее от того, чтобы приблизиться к нему. Она жаловалась на свою судьбу, рассказывала, что, убегая от чумы, они долго скитались, до тех пока в нее не влюбился один немецкий булочник — а он владел особыми секретами мастерства. Ей пришлось выйти за него замуж, чтобы покончить с нуждой. Супруг ее умер, и она стала сама себе хозяйкой.

Вот и все, что Рафаэль рассказал мне, но я сразу понял по его поручениям, что склонность к Гите вытеснила все прочие влюбленности. Я спросил