Ганнибал - Серж Лансель

Так завершился первый, 20-летний, период этой войны, вспыхнувшей едва ли не случайно в результате стечения обстоятельств, которым Рим отдался на волю, не имея никакой долгосрочной внешнеполитической программы (S. Lancel, 1992, р. 380). В самом деле, решение о вступлении в войну исходило вовсе не от сената. Когда в 264 году римский народ на собраниях, проводимых по центуриям по инициативе консулов, в частности Аппия Клавдия Кавдекса, умело манипулировавшего общественным мнением, согласился прийти на помощь бандам кампанских наемников-мамертинцев, которые воевали в Мессане и прежде обратились с аналогичной просьбой к Карфагену, — это казалось скорее случайностью, чем сознательным политическим выбором. Однако политическая стратегия порой умеет маскироваться под такие вот необязательные, нелогичные решения, и то, что разыгралось в Мессане под видом малозначительной «карательной операции», преследовало далеко идущие и давно вынашиваемые цели. Во внешних проявлениях римского империализма той поры наблюдался признак некоего автоматизма, и верно сказано, что «самый механизм его завоеваний увлекал его все дальше и дальше вперед» (J. Heurgon, 1969, р. 338). Одним из принципов действия и источником энергии этого механизма была, как справедливо отмечено П. Вейном, внутренняя потребность Рима «вытеснить Карфаген из Италии, лишив его опоры в виде Сицилии» (P. Veyne, 1975, р. 827). Римляне, всерьез обеспокоенные близостью к своим границам пунийцев, отделенных от италийского побережья всего несколькими милями Мессанского пролива, конечно, были бы не прочь обеспечить собственную безопасность ценой вооруженного столкновения, ставкой в котором стала бы одна Сицилия. Одним словом, Римом замышлялось нечто вроде «превентивной войны», которая нейтрализовала бы сицилийский буфер (действительно, Сицилия вскоре превратилась в римскую провинцию) и укрепила бы статус неприступности италийских земель. Напомним, что в годы, непосредственно предшествовавшие сицилийскому периоду Пунической войны, в Риме произошло возвышение родов кампанского происхождения, гораздо острее остальных сознававших опасность подобного соседства, усугубленную наличием морских баз карфагенян на Эолийских островах (J. Heurgon, 1969, р. 344). В период между 267 и 245 годами консулами семь раз становились представители рода Атилиев, уроженцев Кампании; и Первая Пуническая война стала их войной, как в начале III века война с этрусками была войной Фабиев. Последовавшая вскоре аннексия Сардинии, ставшая возможной благодаря войне с собственными наемниками, в которую, как мы покажем, дал втянуть себя Карфаген, окончательно ликвидировала пунийское присутствие в Италии. И если бы не злополучная идея Ганнибала захватить Сагунт, сложившееся геополитическое равновесие, возможно, продержалось бы достаточно долгое время. Примерно так рассуждал и Ганнон — лидер пацифистской или, вернее, «африканской» партии карфагенского сената. Впрочем, точных исторических свидетельств у нас нет и никогда уже не будет…

Вместе с тем непростительной ошибкой было бы недооценить влияние других факторов, в частности, экономических, поскольку эти факторы диктовали поведение определенным римским кругам, а такие свидетельства у нас как раз имеются. Так, в недавних работах ряда исследователей совершенно справедливо отмечено начавшееся в первой половине III века усиление Кампании, уроженцы которой практически задавали тон в сенате. Именно в эти годы Кампания, богатейший сельскохозяйственный район, начала с успехом экспортировать свои вина и развивать производство керамической посуды, которая постепенно вытесняла с рынка аналогичную продукцию Апулии и Тарента (G. et С. Picard, 1970, pp. 183–184). Изучение керамики, найденной в североафриканских поселениях, в частности в Карфагене, проводившееся в последние два десятилетия, позволяет сделать вывод, что экспорт изделий горшечников Центральной Италии, во всяком случае, латинских мастеров так называемой «мелкой штамповки», доходил и досюда (J.-P. Morel, 1969, pp. 101–103; 1983, p. 739). Захват Сицилии, которая служила перевалочной базой торговым каботажным судам, сыграл чрезвычайно благотворную роль в расцвете этого «бизнеса», и не случайно к концу III века «кампанская керамика с клеймом А» хлынула в Карфаген настоящим потоком.

Но если стратегические цели Рима, смутные в начале войны, затем все-таки определились достаточно ясно, то готовность, с какой Карфаген смирился с потерей Сицилии, с трудом отвоеванной у греков несколькими веками раньше, способна кого угодно повергнуть в изумление. «Nimis celeris desperatio rerum» [14], по выражению Тита Ливия (XXI, 1, 5), помешавшее карфагенянам продолжить схватку, наверное, причинило немало страданий Гамилькару, который на своем участке «фронта» одерживал победу за победой и оставил поле боя только под давлением сената, заставившего его вступить с римлянами в переговоры. Тем не менее попробуем взглянуть на ситуацию глазами карфагенских сенаторов. Учитывая незначительность территории, занятой в Сицилии, продолжение карфагенского присутствия на западном плацдарме острова имело смысл только в том случае, если бы морские базы пунийцев (Лилибей и особенно Дрепан) оставались бы действующими, а западная оконечность Сицилии продолжала бы служить перевалочным пунктом для торговых судов Карфагена. Но к исходу сицилийской кампании стало ясно, что возросшая мощь римского морского флота больше не даст им спокойной жизни. Трезвомыслящие карфагенские политики проанализировали сложившуюся ситуацию и сделали из нее выводы.

Как и следовало ожидать, классические источники, во всяком случае Диодор и Полибий, обходят гробовым молчанием вопрос о спорах, наверняка бушевавших тогда в Карфагене. Но невозможно объяснить простым совпадением тот факт, что как только пунийцы осознали неизбежность потери Сицилии, они тут же принялись расширять свои приграничные африканские владения. В промежутке между 247 (год отправки Гамилькара в Сицилию) и 243 годами Ганнон завоевал город Тевесту (ныне Тебесса), существенно сдвинув юго-восточные границы государства и вплотную приблизив их к южным пределам древних нумидийских царств (S. Lancel, 1992, р. 279). Стремление Карфагена укрепить «тылы» в какой-то мере явилось реакцией на поход Регула, предпринятый в 256–255 годах. И хотя Регул не добился успеха, переполоху в карфагенской метрополии он наделал немало, заставив ее жителей припомнить вторжение Агафокла, случившееся 50 годами раньше (S. Lancel, 1992, pp. 385–387). Вполне вероятно, что «клану» консерваторов именно политика расширения и укрепления африканских рубежей представлялась наилучшим ответом на новый «расклад» взаимоотношений с Римом. В течение следующих 50 лет группировка карфагенского сената, возглавляемая Ганноном, неизменно придерживалась этой точки зрения, которая в конце концов и привела страну к разгрому при Заме.

Так обстояло дело к 241 году, когда Гамилькар возвратился из Сицилии. Он покидал остров с воинскими почестями, предварительно отведя свое войско из Эрика в Лилибей (Полибий, I, 66, 1) и добившись того, что его солдаты, как и воины Гискона — командующего лилибейским плацдармом, — сохранили не только свободу, но и оружие. На долю Гискона выпала тяжкая обязанность обеспечить переправку в Африку 20 тысяч человек. Завершая рассказ о четвертьвековой истории этой войны и перечисляя имена участвовавших в ней вождей, Полибий (I, 64, 6) не смог удержаться, чтобы не заявить, что из всех полководцев «лучшим по уму и доблести следует признать Гамилькара Барку».