После войны - Ридиан Брук

Но миссис Элиот не успокоилась, проблема жилья явно не давала ей покоя.

– Но что будут делать с ними?

– С кем?

– С немецкими семьями… с теми, у кого реквизируют дома?

– Выселят! – Слово вылетело у миссис Бернэм, как пуля.

– Выселят?

– Да, выселят.

Перед глазами миссис Элиот явно возникли бараки, приютившие немцев.

– Это ужасно.

– Вот уж не думаю, что нам стоит жалеть их, – с неожиданной резкостью сказала Рэйчел.

– Совершенно верно, – поддержала миссис Бернэм. – Пусть подвинутся и освободят помещения. Это меньшее, что они могут сделать.

– Я тоже так считаю, – согласилась миссис Томпсон.

Вердикт, принятый большинством, подвел черту под неприятной темой немецких семей и их выселения. Женщины заговорили о делах менее значительных. Миссис Бернэм, подавшись к Рэйчел, спросила, доверительно понизив голос:

– И когда же вы в последний раз видели мужа?

Рэйчел уловила запах тела, замаскированный сладковато-пряным парфюмом.

– На День победы. Три дня.

– Ну, тогда у вас было время наверстать упущенное.

– Боюсь, за последние годы я немного отвыкла делить с кем-то постель. – Рэйчел сама удивилась своему признанию, но эта крепкая, пышущая здоровьем, такая живая женщина располагала к откровенности.

По правде говоря, Льюис стал для нее чем-то вроде химеры, наполовину мужчиной, наполовину идеей. Конечно, когда-то они были близки. Но тогда и вопросов никаких не возникало. Все было просто, откровенно, честно, без ненужных сложностей и – в этом она нисколько не сомневалась – в одинаковой степени приятно для обоих. Каждый в равной мере брал и давал. И все же сейчас она не смогла ни вспомнить, ни даже представить, как это было, – вот почему вопрос миссис Бернэм так ее растревожил. Рэйчел ехала в чужую страну, чтобы начать новую, неведомую жизнь, но больше пугал не враг, а ее муж. С их последнего «момента» (он так называл это, когда они только-только поженились; она предпочитала слова «заниматься любовью» – в этом выражении ей чудилась осторожная глубина) прошло больше года, и само событие размылось и потускнело.

– Не знаю, как вы, но я намерена отыграться за украденные годы, – сказала миссис Бернэм и, глубоко затянувшись, наклонилась и положила в чай еще один кусочек сахара.

Чай с сахаром Рэйчел не пила пять лет, но теперь бросила в чашку целых два кусочка.[12]

На платформу гамбургского вокзала Даммтор стекались британские военные. Почти все встречали жен, для некоторых прибытие поезда из Куксхафена означало конец долгой разлуки, длившейся многие месяцы, а то и годы.

Семнадцать месяцев назад они провели вместе три дня в Лондоне; тогда он в последний раз видел Рэйчел, вдыхал ее запах, слушал, как она играет на пианино. Полагаться на фотографию, сделанную в тот июльский день на пляже в Пемброкшире и лежавшую с тех пор за эластичной тесемкой в портсигаре, не приходилось. На снимке и сама Рэйчел как будто переживала разгар своего собственного лета – свободное платье в цветочек, голова чуть склонена, румянец, угадываемый даже на черно-белой фотографии. Льюис не отличался богатой фантазией, но за время разлуки ему удавалось извлекать из этой фотокарточки такие образы и воспоминания, что порой сам поражался. Фантазии его мало походили на стилизованные, постановочные картинки из романтических фильмов – туда бы их попросту не пропустила цензура. Чаще всего он возвращался к тому дню, когда в первый раз представил Рэйчел своей семье – сестра Кейт, изумленная «уловом» брата, мгновенно одобрила выбор – и когда они ночью купались голышом в Кармартенбэй и бархатистые щупальца водорослей ласкали их тела.

Скорое появление живого оригинала его фантазий грозило уничтожить их. Стоя на перроне, Льюис курил и думал о женщине, что вот-вот сойдет с поезда. Какой будет настоящая Рэйчел в сравнении с другой, с фотографии, улыбавшейся ему всю войну, в любую погоду и в любых обстоятельствах?

Льюис убрал карточку в портсигар, закрыв ею другой снимок, Майкла, и защелкнул крышку. Затянулся в последний раз и бросил окурок на рельсы. Под высокой крышей возились птицы. Снизу раздался радостный возглас, и Льюис посмотрел на рельсы. Там стоял немолодой тщедушный человечек и с благоговением разглядывал еще дымящийся окурок, бормоча как заведенный «danke, danke, danke». В обычные времена столь восторженная благодарность, явно несоразмерная крохотной милости, прозвучала бы издевкой, но в Stunde Null брошенный окурок был манной небесной. Жалость и отвращение схватились в душе Льюиса, и, как всегда, верх взяла жалость. Он снова достал свой серебряный портсигар, извлек из него три сигареты, наклонился и протянул их человечку. Тот потрясенно уставился на них, не смея взять, страшась, что это только мираж.

– Nehm Sie! Schnell![13]– поторопил Льюис, понимая, что собравшиеся здесь сослуживцы могут по-разному расценить его щедрость.

Немец схватил сигареты, зажал в ладони и быстро сунул руку под пальто.

Распрямившись, Льюис увидел, что к нему по платформе направляются двое военных. Одним из них был капитан Уилкинс, заметно взволнованный предстоящей встречей с женой, которую он без малейшего стеснения именовал «моим лепесточком». Льюис, с трудом находивший слова, чтобы выразить свои чувства к Рэйчел, втайне восхищался капитаном. Уилкинс делился интимными подробностями с откровенностью влюбленного юнца, не способного удержать в себе бьющие через край эмоции. Одним из откровений стало стихотворение «К моему лепесточку» с такой, в частности, строчкой: «Я орошать тебя буду, цветок мой чудесный, я затоплю тебя любовью своей».

Компанию капитану составлял незнакомый Льюису майор. Выглядел он довольно экзотично: черные шелковистые волосы, выразительные, цепкие глаза. Льюис невольно подобрался, инстинктивно почувствовав, что в его присутствии нужно быть осторожным.

– Сэр, это майор Бернэм из разведки. Прибыл отсортировать черных от серых, белых и прочего.

Бернэм не стал отдавать честь старшему по званию и вместо этого протянул руку. В службе разведки существовала собственная иерархия, и ее сотрудники быстро привыкали не выказывать почтения армейским, которые, по их мнению, не обладали качествами, требующимися для перестройки разгромленного государства. Отступление от формального этикета Льюиса ничуть не задело, но деловитость и сосредоточенность майора указывали на то, что человек этот здесь не из праздного любопытства.

Бернэм бросил недовольный взгляд на топчущегося внизу попрошайку.